Нет, не похоже, чтоб вспомнила. Даже странно — такого красивого,
приятного, и не вспомнить? Хотя что ж, она ведь старая уже, шестьдесят
шестой год. В преклонные лета, как известно, умственная тинктура замедляет
свое обращение, образуя в мозгу узелки и спайки, нарушающие стройность
памяти.
— Вот сын мой Митридат, — продолжил папенька, указав на Митю, и тот
низко, по-заученному поклонился. — Посредством каждодневных многочасных
экзерциций я развил в сем чудо-младенце невиданную остроту ума и ученость.
Митридат перемножает и делит любые числа с резвостью непревзойденной. Столь
же легко возводит числа в квадрат, извлекает корень, равно как производит и
иные математические операции, еще более сложные. А еще, — здесь папенькин
голос сделался совсем бархатным, — Митридат превосходнейше овладел тайнами
благородной утехи монархов и мудрецов Востока. [Плавный жест в сторону
шахматной доски.] И в сей игре ему нет равных, даже и среди признанных
мастеров. А мальчику всего шестой годок…
Договорив приготовленную речь до конца, Алексей Воинович снова
склонился, да так и застыл в благоговейном изнеможении. Митя вздохнул.
Ничего не шестой, это уж папеньку занесло. Через полтора месяца сравняется
семь.
— Такой крошка, а знает шахматы?
Touche! Клюнула! Государыня повернулась всем своим грузным телом,
отчего нога, покоившаяся на скамеечке, соскользнула на пол.
— Ой!
Екатерина болезненно поморщилась, вскрикнула.
Из дальнего угла, расталкивая дам и кавалеров — будто фрегат,
рассекающий волны, — к столу ринулся смуглый человек в расшитом позументами
морском мундире.
— Сьто, матуська, нозька болит? — закричал он, смешно коверкая слова. —
А вот он я, твой верный Козепуло, и волсебная водитька со мной!
Выхватил из преогромного кармана склянку с ядовито-лиловой жидкостью,
бухнулся на коленки, осторожно снял туфлю и стал порхать по распухшей ступне
ловкими жирными пальцами — мазать, тереть, мять, приговаривая что-то под нос
на непонятном наречии.
— Влез, орех грецкий, — досадливо пробормотал обер-шталмейстер. — Все
испортил!
Папенька выпрямился, в отчаянии всплеснул руками:
— Кто этот невежа?
— Контр-адмирал Козопуло, морской разбойник. Наш новейший чудотворец,
нынче при государыниной больной ноге состоит. Вишь ты, снадобье у него
какое-то особенное. Лучше б его, щетинную морду, турки на кол посадили!
Щеки у адмирала и в самом деле были фиолетовыми от проросшей к вечеру
щетины, да и на пирата он тоже чрезвычайно походил. Митя представил грека не
в военном камзоле, с пудреными волосами, а в черном платке на голове, в
алой, расстегнутой на волосатой груди рубахе, с кривой саблей за поясом —
вот была бы картинка! Что ему по морям не плавалось?
— А вот и англичанин, лейб-медик Круис, — ухмыльнулся Кукушкин.
— Ну,
сейчас будет баталия при Лепанто.
Толпа придворных снова заколыхалась — к столу проталкивался строгий
господин в золотых очках. Еще издали, тоже смешно выговаривая слова, но
только не мягко, как адмирал, а чересчур твердо, он закричал:
— Изволте немэдленно прекратит! Ваше велычество, вы губите свое
августэйшее здоровье, доверяяс этому шарлатану! Я дэлал анализ его so-called
эликсир! Это конская моча с самым дешовым матросским ромом!
И схватил сухой рукой грека за плечо, пытаясь оттащить.
— Ну да, лосядиные саки. — Адмирал двинул локтем, и лейб-медик отлетел
в сторону. — И сьто? Моя бабка, старая лахудра, есе добавляла туда немнозько
оветьих какасек, а я придумал лутьсе — натираю обезьянье… — И моряк
употребил слово, которого, по мнению Мити, в царском дворце звучать никак не
могло.
— Я ваших медицинских терминов не разумею, — засмеялась Екатерина. — А
вы, Яков Федорович, на моего Костю не серчайте. Он хоть в университетах не
учился, но в разных странах бывал, все повидал и руки у него мягкие. Ну а
вы-то, Аделаида Ивановна, куда морду тычете? Ах, полизать хочет, мое
золотце!
Митя вздрогнул и привстал на цыпочки. Слава Богу, последние слова
адресовались не какой-нибудь из придворных дам, а жемчужно-серой левретке,
усердно облизывавшей императрицыну щиколотку. Вон оно тут как: собаку зовут
по имени-отчеству, а адмирала просто «Костей».
— А про нас с индейцем забыли, — шепнул Митя папеньке. — Выходит,
Прожект не получился, да?
Тот лишь всхлипнул. Да и индеец хлопал своими глазами-маслинами
невесело. Тоже и у него, дикого жителя девственных лесов, на этот день, надо
полагать, имелось какое-нибудь особенное упование.
— Вы, сударь, из каких индейцев будете? — спросил Митя тихонько,
сначала по-английски, потом по-французски. — Я про ирокезов читал, еще про
чирокезов и алгонкинцев.
Вроде вежливо спросил, уважительно, а дикарь почему-то напугался.
Отскочил от Мити, пробормотал:
— Big little man!
И еще перекрестился. Вот тебе и дикарь. Папеньку было ужас как жалко.
Ведь столько ждали этого дня! Денег одних издержано — на дорогу, да на
наряды, да на кормовые, да Льву Александровичу Кукушкину на подарок, чтоб
приглашение на малоэрмитажный четверг устроил (хоть и старый знакомец, а
тоже ведь отблагодарить надо)!
Собственно, сколько издержано денег, сосчитать было нетрудно, потому
что вести счет папенька доверил сыну — сам-то с арифметикой был не очень.
Стало быть, так: двадцать восемь рублей тридцать три с четвертью копейки на
лошадей, восемь рублей тринадцать с половиной копеек столовых, пятьсот
тридцать рублей на платье, сто пятьдесят рублей за бронзовую наяду для Льва
Александровича да на четыре рубля одиннадцать копеек прочих расходов, а
всего (исчисление было простейшее, и Митя даже лоб морщить не стал) 720
рублей 57 копеек да три полушки.