Вон его отсюда, Прохор
Иванович!
Маслов потащил нарушителя чинности за ухо к двери. Было больно и
обидно, Митя — хотел крикнуть про отраву, но в этот самый миг встретился
глазами с господином Метастазио. Ух как жуток был этот яростный,
изничтожающий взгляд! А потом секретарь посмотрел ниже и судорожно дернул
шейный платок, будто не мог вздохнуть. Увидел, понял Митя. Туфлю без пряжки
увидел. Догадался…
Кое-как досеменил до двери, влекомый масловской рукой, беспощадной
терзательницей уха. Вдруг раздался отчаянный вопль государыни, и железные
пальцы Маслова разжались. Сберегатель престола кинулся к своей
повелительнице.
— Что с ней? Смотрите! Ей плохо! — кричала Екатерина, указывая на пол.
Там, в разлившейся рубиновой лужице, лежала левретка Аделаида Ивановна,
беззвучно разевая пасть и дергая всеми четырьмя лапами.
— Яд! — громовым голосом возопил Маслов. — Настойка отравлена! Умысел
на жизнь государыни!
Императрица так и обмякла. К ней ринулись, опрокидывая кресла.
— Это хоросяя настойка! — бил себя в грудь Козопуло. — Я пил,
матуська-царица пила! Никогда нисего!
Вдруг тайный советник вернулся к Мите, схватил за плечи.
— Пошто бутыль разбил? — вкрадчиво прошептал он. — С малолетской дури
или знал про отраву?
Тихо прибавил:
— Ты мне правду скажи, мне врать нельзя. Глаза у губастого старика были
матовые, без блеска. Тут бы все ему и рассказать, но Митя оплошал — зачем-то
взглянул на Метастазио, да и впал в оцепенение под неотрывным василисковым
взглядом заговорщика.
— Знаешь что-то, вижу, — шепнул Маслов. — Добром скажешь или в
экспедицию свесть? Не погляжу, что маленький…
Тут донесся слабый голос:
— Где он? Где мой ангел-хранитель? Что это вы, Прохор Иванович, ему
плечики сжимаете? Иди сюда, спаситель мой. Мне и России тебя Господь послал!
И ослабла хватка черного старика, разжалась.
x x x
После памятного вечера в Брильянтовой комнате Фортуна подбросила
Митридата Карпова выше высокого. Из пажей светлейшего князя Зурова, у
которого этаких мальчишек разного возраста числилось до двух дюжин, сделался
он Воспитанником Ее Величества, единственным на всю империю — такое ему было
пожаловано отличие. Были и другие награды, более обыкновенные, но тоже
завидные. Во-первых, вышло Мите повышение по военной службе: прежде он
числился по конногвардейскому полку капралом сверх штата, а теперь стал
штатным вахмистром, что равнялось чину армейского капитана. Во-вторых,
папеньке за труды по воспитанию чудесного отрока был послан орден святого
Владимира и пять тысяч рублей серебром.
Однако соизволения на то, чтоб
папенька с маменькой приехали (про Эндимиона Митя, памятуя затрещины и
раздавленных лягушат, не просил), получено не было. «Я тебе буду вместо
матушки, а Платон Александрович вместо батюшки, — ответила Екатерина. —
Родителям же твоим в утешение какую-никакую деревеньку подарю из новых, из
польских. Там земли да мужиков много, на всех хватит». Митя к тому времени
уже ученый был, знал, что это она Фаворита расстраивать не хочет, ибо князь
Зуров не терпит подле самодержицы красивых мужчин. Иные семейства своим
смазливым отпрыскам на этом даже ухитрялись карьеру строить. Отправят ко
двору этакого юного красавца, покрутится он денек-другой, помозолит глаза
светлейшему — глядишь, дипломатическим курьером пошлют, или в армию с
повышением, а одного, очень уж хорошенького, даже посланником к иностранному
двору отправили, только б подальше и на подольше.
В общем, остался Митя один-одинешенек сиротствовать, а верней, как
выразился остроумец Лев Александрович Кукушкин, сиропствовать — многие этак
томиться пожелали бы.
Воспитаннику отвели близ высочайших покоев собственный апартамент с
окнами на Дворцовую площадь. Приставили штат лакеев, назначили учителей, за
здоровьем бесценного дитяти досматривал сам лейб-медик Круис.
Жилось Мите с роскошеством, но не в пример стесненней, нежели в
Утешительном.
Подъем не когда пожелаешь, а затемно, в шесть, как пробьет дворцовый
звонарь: долее никто спать не смей — ее величество изволили пробудиться.
Утреннее умывание такое: чтоб Митридату легче сонные глазки разлепить, слуга
ему протирал веки губкой, смоченной в розовой воде; потом драгоценное дитя
под руки вели в умывальню, где вода, качаемая помпой, сама лилась из
бронзовой трубки, да не ледяная, а подогретая. Своей рученькой он только
зубы чистил, смыванием же прочих частей тела ведали два лакея — один,
старший, всего расположенного выше грудей, второй — того, что ниже.
Одежда и обувь для императрицыного любимца были пошиты целой командой
придворных портных и башмачников всего в два дня. Наряды, особенно парадные,
были красоты неописуемой, некоторые с самоцветными камнями и золотой
вышивкой. Заняло все это богатство целую комнату, именовавшуюся гардеробной.
Жалко только, самому выбирать платье не дозволялось. Этим важным делом ведал
камердинер. Он знал в доскональности, силен ли нынче мороз да какое у
Митридата на сей день расписание, и желания не спрашивал — подавал наряд по
уместности и оказии. Переодеваться для различных надобностей приходилось не
меньше семи-восьми раз на дню.
Как оденут — передают куаферу чесать волосы, мазать их салом и сыпать
пудрой.
Потом завтрак. Готовили в Зимнем дворце плохо, потому что государыня на
кушанья была непривередлива, больше всего любила вареную говядину с соленым
огурцом, и еще потому, что ее величество никогда не бранила поваров —
боялась, что какой-нибудь отчаянный обидится да яду подсыплет.