Нагнулся и прошептал, часто моргая:
— Тс-с-с! Молчи! Слушать тебя не ведено! Кто ты был раньше, не важно.
Важно, кем ты стал.
Он провел рукой по лбу, на котором выступили капли пота, и Митя,
воспользовавшись вернувшейся свободой речи, быстро проговорил — дрожащим
голосом, но все же стараясь не терять достоинства:
— Сударь! Я не возьму в толк, к чему вы клоните? Если мое пребывание
здесь вам неприятно, я немедля уеду, единственно лишь дождавшись возвращения
Данилы Ларионовича.
— И говорит не так, как дети говорят. — Мирон Антиохович рванул ворот
рубашки. — Родного отца по имени-отчеству… Сомнений нет! Тяжек жребий, но
не ропщу.
Он на миг зажмурился, а когда вновь открыл глаза, в них горела столь
неистовая решительность, что Митя, позабыв о достоинстве, заорал в голос:
— Помогите! Кто-нибудь, помо… На висок ему обрушился крепкий кулак, и
крик оборвался.
x x x
Очнувшись, Митридат не сообразил, где он, отчего перед глазами
белым-бело и почему так холодно. Хотел повернуться из неудобной позы — не
вышло, и только тогда понял, что его несут куда-то, перекинув через плечо.
Услышал хруст снега под быстрыми шагами, прерывистое дыхание, и рассудок
разъяснил смысл происходящего: свихнувшийся Любавин тащит свою маленькую
жертву через парк.
Куда? Зачем?
Что за жизнь такая у маленьких человеков, именуемых детьми? Отчего
всякий, кто старше и сильнее, может ударить тебя, обругать, перекинуть через
плечо и уволочь, словно некий неодушевленный предмет?
Дыхание Митиного обидчика делалось все чаще и громче, а шаги медленней.
Наконец он остановился вовсе и бросил свою ношу на снег, тяжело сел на
корточки, прижал пленника коленом.
— Куда вы меня, дяденька? — тихо спросил Митя.
Снизу, на фоне темно-серого неба, Любавин казался великаном с огромной,
косматой башкой.
— К пруду, — хрипло ответил Мирон Антиохович. — Там прорубь. Ты хитер,
но и я не промах. Вон гляди. — Он коротко, одышливо рассмеялся и повернул
Митину голову назад.
Там, за деревьями, белели стены дома.
— Видишь окно открытое? Это твоя спальня. Скажу, уложил тебя спать, а
ты через окно сбежал. Данила подумает, что ты снова в уме тронулся. Жалко
его, пускай у него надежда останется. Ни к чему ему правду знать.
Подавляя неудержимое желание закричать от ужаса, Митя спросил еще тише:
— Почему вы хотите меня убить?
— Не хочу, а должен.
Внезапно Любавин нагнулся и снова зажал своему пленнику рот. Секунду
спустя Митя услышал приближающийся стук копыт. Кто-то скакал по аллее
галопом в сторону дома.
— Пора, — пробормотал сумасшедший. Вскинул мальчика на плечо, понес
дальше.
— Я ничего дурного не сделал! — крикнул Митя.
— Не лги, сатана, не обманешь! — пропыхтел Мирон Антиохович, продираясь
через кусты.
— Не лги, сатана, не обманешь! — пропыхтел Мирон Антиохович, продираясь
через кусты.
Вот ветки расступились, и впереди открылась белая поляна с черным
пятном посередине.
Нет, не поляна — пруд, а черное пятно — прорубь!
Митя забарахтался, закричал — не о помощи, ибо кто ж тут услышит, а от
раздутия ЛЕГКИХ. Они, бедные, истово хватали воздух, словно понимали, что
это напоследок, что скоро им суждено наполниться жгучей черной водой.
— Остудись, остудись перед геенной огненной, — приговаривал на ходу
Любавин.
— Стой! — раздалось вдруг сзади. — Мирон, ты что?!
— Д-Данила! Я здесь! — завопил Митя, выворачиваясь и брыкаясь.
Любавин перешел на бег, но Фондорин тоже бежал, быстро приближаясь.
Безумец споткнулся, упал, но Митю из рук не выпустил.
— Врешь, — шептал он, подтаскивая мальчика к проруби. — Мирон Любавин
свой долг знает!
Видно, понял, что не успеет утопить. Схватил Митю обеими руками за шею,
но сжать не сжал. Налетел Данила, отодрал Любавина от жертвы, швырнул в
сторону. — Опомнись! У тебя мозговая горячка! Деменция! Я еще за ужином
приметил…
— Зачем ты вернулся? Зачем? — с болью воскликнул тот.
Бросился было снова на Митю, но Фондорин был начеку — перехватил и
больше уже не выпускал.
— Ну, ну, успокойся, — заговорил он медленно, рассудительно, как бы
убаюкивая. — Это я, твой старый товарищ. Это мой сын, Самсон. А тебе что
померещилось? Много работаешь, себя не жалеешь, вот и надорвал рассудок. Это
ничего, я тебя вылечу…
— Зачем ты вернулся? — в отчаянии повторял Мирон Антиохович. — Ты все
испортил! Зачем ты вернулся?
— Вернее сказать, почему, — все так же умиротворяюще ответил Данила. —
По двум причинам. Дорога через лес оказалась не столь уж узкой и
заснеженной. Вполне можно было поехать в санках. А еще я все думал и не мог
понять, с чего это вдруг ты решился малому мальчонке свой драгоценный
микроскоп дать. Ведь даже родного сына не подпускаешь. Опять же блеск у тебя
в глазах был особенный, знакомый мне по медицинским занятиям. Так глаза
горят, когда человек вообразит, что он один в здравом уме, а все прочие
безумцы и против него сговорились. У тебя припадок, временное ослепление
разума…
— Это у тебя ослепление! — бессвязно закричал Мирон. — Ты что, не
видишь, кто с тобой? Отыскал сына и радуешься? А где он шатался, знаешь?
Спрашивал? Так ведь он правды не скажет! Такого наврет, всякий поверит!
Послушай меня! Его истребить надо!
Он рванулся так сильно, что Данила его не удержал, К Мите не подпустил
— закрыл собой.
Тогда Любавин кинулся назад, к дому, истошно вопя:
— Эй! Эй! Милиция! Кто на часах? Сюда! В ту же минуту в окнах загорелся
свет, наружу выбежали несколько человек с фонарями.