Раздутый парус щелкал и хлопал, того и гляди лопнет, но пока держался.
А ветер все крепчал. Ни в одной книге Митя не читал, что бывает ветер такой
силы. Чтобы гнуло к самой палубе, чтобы с головы сдуло всю растительность до
последнего волоска!
Огромная волна подняла ладью. Прямо перед собой Митя увидел каменный
зуб скалы. Ну все, конец! Но волна вскинула суденышко еще выше, перенесла
через риф и опустила в бухту.
Шторм мгновенно стих. То есть где-то вдали еще ухало и порыкивало, но
здесь, в бухте, царило совершенное безмолвие. Желтый песок, белое небо,
слепящее солнце. Яркое-преяркое, смотреть больно. Митя прикрыл глаза рукой,
отяжелевшей от борьбы со стихией.
Вот тебе на! Солнце-то квадратное!
Он похлопал глазами и увидел, что солнце светит через небольшое
слюдяное оконце. Желтым оказался не песок, а сосновая стена свежей срубки,
да и небо было никаким не небом. Беленый потолок, вот что это было.
Сам Митридат лежал на скамье, под пахучим тулупом, в маленькой светлой
комнате.
В углу был еще кто-то, оттуда доносилось сонное дыхание.
Митя скосил глаза, потому что поворачивать голову не хватило сил. Это
там Фондорин спал, прямо на полу, привалившись спиной к стенке. Вид чудной:
щеки и подбородок заросли седыми волосами, на голых плечах драная бабья
кацавейка, на ногах вместо сапог лапти. Что за метаморфозы? И куда подевался
чудесный остров?
Все-таки повернул голову и поморщился — так неприятно она зашуршала по
жесткой соломенной подушке. Что за нелепица?
Дотронулся до макушки. Господи святый! Где волосы? Вместо них одна
колючесть. Так, выходит, не приснилось про то, что волоса ветром сдуло?
— Данила-а! — позвал он, тоненько — сам разжалобился.
Фондорин дернулся, захлопал глазами.
— Очнулся! — воскликнул он. — А я знал! Кризис-то миновал! Всю ночь
тебя трясло, только к утру отпустило. Ждал-ждал, пока глазки откроешь, да и
пал жертвой Морфея. Ну-ка, ну-ка.. — Поднялся, сел рядом. — Так, взгляд
ясный, губы не обметаны. И лихорадки нет. Теперь на поправку пойдешь.
— Где мои волосы?
— Обриты. Медицинская наука утверждает, что при ослаблении телесного
механизма через волосы сила уходит и жар сильнее, оттого больных стригут под
корень. Опять же сам видишь, хоромы тут нецарские. Зачем паразитов
приваживать?
— А почему вы так странно одеты? Неужто в лес возвращаетесь?
Данила запахнул на груди свою незавидную одежонку.
— Понимаешь, дружок, мой кошель в Солнцеграде остался. Мы ведь тут, на
постоялом дворе, уж неделю проживаем. Что у меня было, продал. Часы работы
славного Бреге пошли на покупку снадобий: медвежьего сала, липового воска,
трав. За сапоги нас пустили в это скромное помещение. Сюртук и жилет
обратились дровами, печку топить. Из прежнего гардероба у меня остались одни
штаны.
— Как же мы теперь доберемся до Москвы? — задал Митя тот самый вопрос,
с которого началась его болезнь.
— Денек-другой полежишь, на это достанет моих панталонов. А там пустим
в бой резервы. — Он показал на стену, где на крючке висела нарядная Митина
одежда. — Выменяем на какие-никакие тулупишки, валенки, тебе шапчонку либо
пуховый платок, остаток же употребим на пропитание. Денька за четыре
добредем, дорога не дальняя.
x x x
Не четыре дня до Москвы шли, а все шесть. Очень уж Митя был слаб.
Пройдет версту-другую, и все. Дальше Данила его на руках несет.
От такой задержки у путешественников вышло совершенное банкрутство. На
последней ночевке, в селе Тушине, пришлось расплатиться за ночлег и щи
Митиным тулупчиком.
Поэтому в Первопрестольную вступили греческим зверем кентавром, так что
встречные пугались, а некоторые даже крестились:
Митя сидел на Даниле верхом, продев руки в рукава большущего тулупа.
Рукава болтались, полы едва прикрывали Фондорину чресла. Поначалу тулуп
спереди был расстегнут, чтоб Даниле видеть дорогу, но потом пришлось
запахнуться, потому что седоку дуло, и продвижение сильно замедлилось, ведь
чудо-конь ступал вслепую. Если рытвина или ухаб, Митя предупреждал.
Хорошо путь до дома Павлинаникитишниного дяди, князя Давыда Петровича
Долгорукого, был простой, не заблудишься: от Тверской заставы все прямо, до
Страстного монастыря, а там налево, вдоль бывшей Белогородской стены, где
Сенная площадь.
Долго ли, коротко ли, но дошли-таки. Встали перед чугунной, ажурного
литья решеткой. Вот он, дом с ионийскими колоннами, с дремлющим каменным
львом над лестницей. Где-то там Павлина — чай пьет или, может, музицирует.
Только близок локоть, а не укусишь. Сунулись в ворота — какой там.
Приворротный служитель на оборванцев замахал руками, ничего слушать не
хочет. Фондорин спрашивает:
— Дома ли ее сиятельство Павлина Аникитишна?
А тот ругается, говорить не желает.
Митридат ему:
— Скажите Павлине Аникитишне, это Митя с Данилой Ларионычем. Она рада
будет.
— Ага, — гогочет проклятый. — То-то гости дорогие. Кофе-какавы вам
поднесет. А ну кыш отседова! Стойте, где все стоят, дожидайтеся!
А в сторонке таких голодранцев целая кучка. Жмутся друг к дружке,
притоптывают от холода. Один крикнул:
— Что, съели? Есть же наглые. В ворота поперлись!
Другой пожалел:
— Сюда идите. Барыня скоро выедут. Она добрая, каждому подаст.
Усмехнулся Фондорин, горько так.
— Видишь, друг мой, не больно-то нас здесь ожидают. Женщины — создания
нежные, но краткопамятные. Чем ранее ты это усвоишь, тем менее будешь
страдать в зрелые лета.