— Не трепещите, честные служаки, — обратился к ним оскорбитель закона.
— Я предамся в ваши руки и выполню долг гражданина, но прежде того я обязан
выполнить долг человека. Вы ведь согласны со мною, что сей последний долг
выше первого?
— Так точно, ваше благородие! — гаркнул один из полицейских.
Второй же просто закивал, но многократно и весьма усердно.
— Вот, видишь, Дмитрий, — просветлел лицом Фондорин. — При посредстве
Науки и Доброе Слово до умов доходит лучше.
— Только не до ума капитана Собакина, — показал Митя на бесчувственное
тело.
— О нем не беспокойся. Я всего лишь произвел в его краниуме небольшое
сотрясение, отчего умягчится мозговая субстанция. Упрямцу это будет только
на пользу, ибо мозг его недовольно гуттаперчев. Друзья мои, положите своего
начальника в кресло. Я сделаю ему два маленьких надреза под ушами, чтоб в
голове, упаси Разум, не застоялась кровь. Да не пугайтесь вы! Я лекарь и
знаю, что говорю.
Оказав помощь раненому, Данила положил руки на плечи полицейским —
самым благожелательным образом, но оба тотчас снова затряслись.
— Скажите, братцы, вы сюда пришли пешком?
— Никак нет, ваше благородие! На санях приехали!
— Вот и превосходно. У меня к вам сердечная просьба. Прежде чем вы меня
арестуете, давайте доставим этого ребенка к родителям. Могу ли я
рассчитывать на ваше добропонимание?
Ответ был утвердительным, да таким скорым и пылким, что Фондорин чуть
не прослезился.
— Едем же! — воскликнул он. — Не будем терять времени, ведь уже восьмой
час, а дорога неблизкая. Что, ребята, хороши ль в полиции лошади?
— У нас в Тверской части лучшие на всю Москву!
В передней Данила потребовал для Мити какую-нибудь из княжьих шуб,
покороче, себе же взял плащ полицейского офицера, сказав, что не желает
ничем более одалживаться у бесчестного хозяина. Лакеи, уже осведомленные о
печальной участи капитана Собакина, выполняли фондоринские указания безо
всяких прекословии.
— А попрощаться с Павлиной? — тихо спросил Митя.
Данила затряс головой:
— Нет, не нужно! После того, что меж нами случилось… И зная о том,
что ее ожидает… Нет, нет… Сердце хрупкий механизм. Если подвергать его
попеременному воздействию огненного жара и ледяного холода, оно может
лопнуть. Прочь, прочь отсюда!
И, взяв Митю за руку, выбежал из дверей. Полицейские послушно топали
сзади.
Когда подъехали к Драгомиловской заставе, где горели фонари и блестели
штыки гарнизонных солдат, Данила сказал стражникам, сидевшим бок о бок на
облучке:
— Друзья мои, я не желаю вам зла, но если вы вздумаете кликнуть своих
товарищей, я поступлю с вами, как с вашим начальником, и даже суровей.
— Мы ничего, ваше благородие, — ответили те, — мы смирненько.
За Кунцовым от теплой шубы и быстрой, укатистой езды Митридата
заклонило в сон. Перед затуманившимся взором уже поплыли смутные химеры, но
Данила вдруг толкнул спутника.
— Я вновь провинился перед тобой! — застонал он. — О, проклятый
себялюбец! Я думал только о себе и своих терзаньях, про тебя же забыл! Я не
дал тебе с нею попрощаться! Можешь ли ты простить меня? Конечно, не можешь!
Эй, стойте! Мы поворачиваем назад!
Насилу Митя его укротил.
Потом Митридата растолкали в белом поле, под черным небом, невесть где.
Показалось, минутку всего и дремал, а Данила говорит:
— Снегири проехали. Дальше без тебя никак. Говори, туземный житель,
куда поворачивать.
А это уже, оказывается, Крестовая развилка, где одна дорога на
Звенигород, а другая на Троицу, откуда до Утешительного всего полторы
версты. Считай, почти дома. Ничего себе минутка — часа два проспал.
Брови у Фондорина были в белых иголках, а от лошадей валил пар. Но
тройка и вправду была добрая, непохоже, чтоб сильно пристала.
— Вон туда, — показал Митридат. Неужели он сейчас окажется дома? И
конец всем страхам, испытаниям, напастям! Сна сразу ни в одном глазу. Митя
привстал на коленки и стал упрашивать солдата, что правил:
— Ах, пожалуйста, пожалуйста, быстрей!
И лошади застучали копытами быстро быстро, но еще быстрей колотилось
Митино сердце.
Сколько сейчас — часов десять, одиннадцать?
В Утешительном, конечно, давно спят. Ничего, пробудятся. Что шуму-то
будет, криков, кутерьмы! Маменька навряд ли выйдет — у ней на лице и глазах
положены ночные компрессы для свежести. А нянька Малаша вскочит беспременно,
и прочие слуги, и Эмбрион сонную рожу высунет. Но больше всех, конечно,
обрадуется папенька. Истомился, наверное, вдали от петербуржского сияния,
истосковался. Выбежит в халате, с бумажными папильотками на волосах, будет
воздевать руки, плакать и смеяться, сыпать вопросами. Ах, как все это
чудесно!
От радостных мыслей Митя слушал Фондорина вполуха, а тот все говорил,
говорил: опять каялся в своих винах, уверял, что теперь страшиться нечего.
— Ни о чем не тревожься, дружок. Ради твоего спасения Павлина
Аникитишна уплатит цену, дражайшую из всех, какие только может уплатить
достойная женщина… Голос Данилы дрогнул, сбился на неразборчивое
бормотание:
— Молчи, глупое, не стони. Кому это он? Митя мельком взглянул на своего
товарища, увидел, что глаза у того блестят от слез, но тут тройка вылетела
из лесу на простор, впереди показалась усадьба, и — о чудо из чудес! — окна
ее сияли огнями.
— Не спят! — закричал Митя. — Ждут! Это папенька почувствовал!
Родительским сердцем!
Выскочил из саней, когда те еще катились, еще не встали перед крыльцом.