— За стольник докачу хоть до Ерусалима, — весело предложил водитель.
Джип пронесся мимо.
— Куда-куда? — уставился Ника на шутники. — До Иерусалима?
— Ну. В Новый Ерусалим, свечки везу.
А, это он про Ново-Иерусалимский монастырь, дошло до Николаса. Вот
кстати. Оттуда и до Утешительного недалеко.
Хотя это еще надо было подумать, ехать в Утешительное или нет…
Вот по дороге и подумаю, решился Фандорин.
Сели, поехали: веселый шофер — слева, пел про батяню комбата и товарища
старшего сержанта; Николас — справа, думал про Мирата Виленовича и Олега
Станиславовича;
Мира — посередине, всхлипывала и шмыгала носом.
Так, каждый при своем занятии, и катили до самой Истры.
Купол Воскресенского монастыря — пузатый, несуразный, не похожий ни на
одно известное Николасу творение православной архитектуры — засверкал
позолотой над полями задолго до того, как грузовичок подъехал к тихому
городку. Заглядевшись на диковинную конструкцию, Фандорин на минуту отвлекся
от насущных мыслей, вспомнил жестоковыйного патриарха Никона, который затеял
в дополнение к Третьему Риму и даже в затмение оного воздвигнуть новый
Господень Град. А поскольку ни патриарх, ни его зодчие в Святой Земле
отродясь не бывали, то черпали сведения с европейских картин, на которых
Иерусалим изображался в виде фантастического златобашенного бурга
готико-мавританского обличья. Как это по-русски, подумал Николас:
материализовать заведомую европейскую химеру. Но лучше уж монастырь, чем
логический немецкий парадиз в одной отдельно взятой нелогической стране.
Попрощались с шофером, который отправился с накладными к какому-то отцу
Ипатию. Остались у надвратной башни вдвоем.
Дилемма, над которой Фандорин ломал голову всю дорогу от Москвы, так и
не была решена.
Идти к Куценко или нет? Этот человек сделал свой выбор. Наверняка
давшийся ему нелегко, но все же окончательный и обжалованию не подлежащий.
Было, скорее всего, так. Он искренне намеревался выполнить условия сделки,
но, когда увидел торжествующую физиономию врага, ненависть выжгла из его
сердца любовь, перевесила ее. Или же порыв был менее романтического
свойства: Мират Виленович просто физически не смог выпустить из рук желанный
куш. Закоченел, как чеховский дьячок при виде лохани с черной икрой, и забыл
обо всем на свете. Так или иначе, он сам отказался от дочери. Согласился с
тем, что он больше не отец.
Вопрос в том, согласилась ли с этим Мира? Девочка немного постояла
возле молчаливого магистра и отправилась гулять по монастырской территории.
Задрав голову, разглядывала купола, садилась на корточки, чтобы прочитать
полустертые надписи на старинных надгробьях. По виду — самая обычная
экскурсантка.
Приехала с классом или с родителями, да и отбилась от своих.
Ладно, Мират Виленович оказался негодяем, думал Николас. В иных
обстоятельствах следовало бы предать эту жертву алчности, этого скупого
рыцаря презрению, вычеркнуть из своей жизни. Но у кого кроме Куценко искать
защиты от опасности?
Жанны больше нет, но Ястыков-то остался. Он наверняка жаждет возмездия,
а головорезов у Олега Станиславовича и без Жанны предостаточно. Кто-то из
них приставлен следить за фандоринской квартирой. А там живет маленькая
черноволосая женщина и двое четырехлетних любителей сказок, которых Ясь
обещал оставить в живых, только если операция пройдет успешно. Ястыков же,
как он сам сказал, человек слова.
И все прочие соображения стали несущественными.
Николас быстро направился к Мире, сосредоточившись только на одном: как
уговорить ее вернуться к отцу. Если девочка заупрямится, Алтын и дети
погибли — защитить их будет некому.
Миранда склонилась над серой, поросшей мхом плитой. Оглянулась на
Фандорина, и он увидел, что ее глаза сухи, а лицо непроницаемо. Значит, уже
приняла решение, с замиранием сердца понял он.
— Смотри, какая смешная надпись, — сказала она, водя пальцем по
полустершимся буквам. — «На сем месте погребен конной гвардии вахмистр
Дмитрий Алексеевич Карпов на седмом году возраста своего веселившимся
успехам его в учении родительским сердцам горестное навлекший воспоминание
преждевременною 16 марта 1795 года своею кончиною. Покойся милый прах до
невечерня дня».
— Что ж тут смешного?
— Ну как же — вахмистр на седьмом году возраста. И грамматика — шею
свернешь.
— Витиеватость считалась в те времена хорошим тоном, — объяснил
Николас, не зная, как подступиться к разговору.
Мира задумчиво протянула:
— Красиво — «до невечерня дня». Отчего малыш умер? Жалко.
Выпрямилась и пошла гулять дальше, Николас же шел следом, уже чувствуя
с нарастающим отчаянием, что не найдет таких слов, которые заставили бы его
гордую воспитанницу вернуться к предавшему и продавшему ее отцу.
В этот холодный и солнечный ноябрьский день монастырь был почти
безлюден. Присыпанные снегом деревья, забытые могилы, утонувшие в земле
старые стены — все это, казалось, и не нуждалось в людях, отличным образом
обходилось без них.
Может быть, именно поэтому Мира повернула от церквей в сторону дальней
стены, где располагались домики монастырских служителей.
Николас тащился следом, невидящим взглядом посматривая на палисадники,
огороды, окошки с цветными занавесками. Как найти правильные слова, чтобы
она переступила через свою боль, через ужасную травму и, несмотря ни на что,
простила Мирата Виленовича? Есть ли вообще на свете такие слова?
Было очень тихо, только поскрипывал снег под ногами, да бубнило где-то
радио.