Фондорин покосился, проворчал:
— Беседуя с тобой, забываешь, что ты еще совсем дитя, хоть и весьма
начитанное.
Отвернулся, больше делиться мыслями не захотел.
Ну и пожалуйста. Митя поднял воротник, прижался к печке и проспал до
самых Крестцов, где поменяли графининых лошадей на казенных. Они, может, и
плоше, зато свежие.
Поели горячей картофели с постным маслом. Покатили дальше.
Теперь уснул Данила, Митя же глядел в окно на белый зимний мир, кое-где
чернеющий редко разбросанными деревеньками, и размышлял про страну Россию.
Что это такое — Россия?
То есть, можно, конечно, ответить просто, не мудрствуя: пятнадцать
мильонов квадратных верст низменностей и гор, где проживает тридцать
мильонов народу, а теперь, с присоединением Польши, и все тридцать пять.
Так-то оно так, но что общего у этого огромного количества людей? Почему они
все вместе называются «Россия»?
Что, у всех у них один язык? Нет.
Одна вера? Тоже нет.
Или они подумали-подумали и договорились: давайте жить вместе?
Опять-таки нет.
Может, у них общее воспоминание о том, как оно все было в прошлые
времена? Ничего подобного. Вчера нынешние сограждане воевали между собой и
вспоминают про эти прежние свары всяк по-своему. У русских татары с поляками
плохие, у тех, надо думать, наоборот.
А что же тогда всех нас соединяет?
Первый ответ пришел на ум такой: Россия — это воля, называемая
государственной властью, на ней одной все и держится.
Тут стало страшно, потому что Митридат видел власть вблизи и знал, что
она такое: толстая старуха, которая любит Платона Зурова, боится якобинцев и
верит в волшебные зелья адмирала Козопуло. И старуху эту, наверное, скоро
отравят.
Но ведь со смертью Екатерины Россия быть не перестанет. Значит, Россия
— не власть, а нечто другое.
Он зажмурился, чтобы представить себе, непредставимо широкие просторы с
крошечным пятнышком столицы на самом западном краю, и вдруг увидел, что это
пятнышко источает яркое, пульсирующее сияние. Так вот что такое Россия! Это
сгущение энергии, которая притягивает к себе племена и земли, да так сильно,
что притяжение ощущается на тысячи верст и год от года делается все сильнее.
Пока светится этот огонь, пока засасывает эта таинственная сила, будет и
Россия. И сила эта не пушки, не солдаты, не чиновники, а именно что сияние,
подобное привидевшемуся Даниле чудесному граду. Когда сияние станет
меркнуть, а сила слабнуть, от России начнут отваливаться куски. Когда же
пламень совсем затухнет, Россия перестанет быть, как прежде перестал быть
Древний Рим. Или, может быть, на ее месте зародится некая новая сила, как
произошло в том же Риме, а будет та сила называться Россией либо как-то
иначе — Бог весть.
По быстрой езде да под сонное Данилино дыхание размышлялось хорошо,
размашисто.
По быстрой езде да под сонное Данилино дыхание размышлялось хорошо,
размашисто.
Мчать бы и мчать.
Так, останавливаясь лишь для смены лошадей, пролетели за ночь да за
день три сотни верст. Фондорин на станциях платил щедро (видно, разжился у
своего новгородского знакомца деньгами), и никакой задержки путникам не
было.
Заночевали в Твери. Не в гостинице и не на почтовом дворе, а в
обывательском доме, для незаметности. Утром, еще до света, двинулись дальше.
Если этак нестись, уже к вечеру можно было и к Москве пригнать.
x x x
Как бы не так.
Часа через полтора после Твери, когда проезжали большую деревню,
расковался коренник. Кучер повел его в кузню, а путешественники вышли
пройтись, размять ноги.
Деревня называлась Городня, и творилось в ней что-то непонятное.
Отовсюду неслись бабьи вопли, солдаты в треугольных шляпах, белых
гамашах, с длинными косами волокли из дворов молодых парней. Кто упирался —
колотили палкой.
— Что это за иноземное нашествие? — нахмурился Данила. — Мундиры-то
прусские!
Однако на вторжение германской армии было непохоже, ибо солдаты
употребляли выразительные слова, которых подданные прусского короля знать
никак не могли. Пленников сгоняли на площадь, к церкви.
Туда Митя с Фондориным и направились. На площади лениво постукивал
барабан, стояли телеги, а на складном стуле сгорбился офицер в наброшенном
на плечи полушубке, скучливо возил тростью по снегу. Лицо у начальника было
мятое, похмельное. Данила подошел, спросил:
— Могу ли я узнать, господин поручик, что здесь происходит? С какой
целью ваши солдаты забирают и вяжут веревками этих юношей? Быть может, все
они преступники?
Офицер посмотрел на вопрошавшего, увидел, что имеет дело с благородным
человеком, и поднялся.
— Обычное дело, сударь. Берем рекрутов, а они прячутся, не желают
служить отечеству. Одно слово — скоты безмозглые. Не понимают, что на
солдатской службе и сытней, и веселей.
Поблагодарив за разъяснение, отошли в сторонку. Слушать душераздирающие
крики несчастных матерей, у которых отбирали сыновей, и взирать на слезы
дев, лишавшихся своих суженых, было тяжко.
— Что ты о сем думаешь, друг мой? — спросил Данила.
Митя увлеченно стал излагать свои мысли по поводу армии свободных людей
— те самые, которые не так давно пытался привить государыне и которые
привели к неожиданным и печальным следствиям. Фондорин слушал, кивал.
— Как это верно, мой добрый Дмитрий. Странно, что наши властители не
понимают простой вещи. Оборона отечества — важнейшее и благороднейшее из
занятий. Как можно поручать его зеленым юнцам, которые к тому же, судя по их
сетованиям, не испытывают к сему ремеслу ни малейшей склонности? Я бы вообще
поостерегся доверять столь ненадежным гражданам смертоносное оружие еще, не
приведи Разум, нанесут увечье себе или окружающим.