Слава Богу, вскоре явился хозяин дома, московский губернатор князь
Давыд Петрович Долгорукой. Вошел, прихрамывая и стуча по полу тростью —
шумный, дородный, с карими навыкате глазами и точно такими же ямочками, как
у племянницы. Локти малинового фрака у его сиятельства были перепачканы
белым — верно, играл в карты на мелок или, может, бился на бильярде. От
румяных уст, которые ласково дотронулись до Митиного лба, пахло вином и
шоколадом.
Лакей немедленно привел Фондорина, и состоялось знакомство.
В присутствии родственника Павлина Аникитишна держалась менее скованно.
— Вот, дядя, мой спаситель, о котором я вам столько рассказывала, —
объявила она и улыбнулась Даниле робкой, приязненной улыбкой, от которой тот
вспыхнул.
— Стало быть и мой спаситель, и мой! — вскричал Долгорукой, бросаясь
жать Фондорину руку. — Ибо Пашенька мне дороже родной дочери, каковой у
меня, впрочем, не имеется.
Он мягко, приятно хохотнул, стукнул в ладоши, чтобы подавали закуски и
вина, а дальше все покатилось само собой — легко, весело, безо всякой
неловкости.
Как опытный светский человек, Давыд Петрович, должно быть, уловил в
атмосфере некую натянутость, и, чтобы релаксировать гостя, застрекотал без
умолку о московских новостях. Речь его была остроумна, жива, занимательна.
— Нынче мы все воды пьем и моционом увлекаемся, — говорил он,
сардонически поджимая углы рта. — Слыхали ль вы о водя ном заведении доктора
Лодера? Нет? А между тем в Петербурге о нашем поветрии осведомлены. Третьего
дня прибыли на инспекцию сам лейб-медик Круиз и адмирал Козопуло, а сие
означает августейшее внимание. Правда, инспекторы переругались меж собой, не
сошлись во мнениях.
— Что за водяное заведение? — заинтересовался Данила. — От каких
болезней?
— А от всяких. Герр Лодер раскопал на Воробьевых горах магический
минеральный источник, вода из которого, по его уверению, творит чудеса.
Особенно ежели сопровождается трехчасовой прогулкой по проложенной для этой
цели аллее. Старцам сия метода возвращает аппетит к радостям жизни, дамам —
молодость и красоту. От подагры, правда, не спасает. Я выпил ведра два и
отхромал по треклятой дорожке Бог весть сколько часов, но, как видите,
по-прежнему ковыляю с палкой. Простонародье глазеет, как баре безо всякого
смысла шпацируют по аллее взад и вперед, потешается. Даже новые словечки
появились: «лодеря гонять» и «лодерничать». Каково?
Фондорин улыбнулся, но без веселости.
— Я вижу, Москва сильно переменилась. Когда я покидал ее два года
назад, все сидели по домам и собираться кучно избегали.
— Да, да, — покивал князь. Губы сжались, лоб нахмурился, и оказалось,
что Давыд Петрович умеет быть серьезным. — Я понимаю, о чем вы.
— Я понимаю, о чем вы. И ваше дело
помню. Сочувствую и негодую. Однако разве я мог помешать Озоровскому? Что я
— всего лишь гражданский губернатор. А он — главнокомандующий,
генерал-аншеф, от самого Маслова имел поддержку. Такова моя доля — служить
под началом человека низкой души, гонителя просвещения и благородства. Увы,
милейший Данила Ларионович, злато-розовых кустов в московском вертограде вы
более не узрите. Теперь ум и прекраснодушие не в моде, все пекутся лишь о
телесности. Если и остались ревнители общественного блага, то, наученные
вашим примером, хранят безмолвие и действуют тихо, без огласки. Огласка —
вещь опасная.
— Это доподлинно так, — сказал Фондорин. — Однако, если уж мы
заговорили об огласке, позволено ли мне будет осведомиться, что вы как
ближайший родственник и покровитель Павлины Аникитишны намерены предпринять
в отношении князя Зурова? Он нанес ее сиятельству и всему вашему семейству
тяжкое оскорбление. Похищение, усугубленное убийствами — преступление
наитягчайшее.
Давыд Петрович вздохнул, потер переносицу.
— Разумеется, я думал об этом. Павлина свидетель, в каком я был
возмущении, когда она все мне рассказала. Сгоряча сел писать всеподданнейшую
жалобу государыне. А утром, на ясную голову, перечел и порвал. Почему,
спросите вы? А потому что верных доказательств нет. Какие-то разбойники в
лесу напали на карету, убили слуг. В одном из злодеев Павлина узнала
зуровского адъютанта. Так что с того? Адъютант отопрется, а иных свидетелей
нет. Если, конечно, не считать, сего чудесного карапуза. — Долгорукой
улыбнулся и сделал Мите козу. — Да хоть бы и были свидетели. Кому поверит
царица — обожаемому Платоше или им? Конечно, подозрение против Фаворита у
нее останется. А от неуверенности и подозрительности ее величество
обыкновенно впадают в гнев. На кого он обрушится? На тех, кто осмелился
огорчить богоподобную монархиню. То есть на саму же Павлину, а также… А
также на ее родню, — вполголоса закончил губернатор.
Наступила тишина, прерываемая лишь потрескиванием дров в камине.
— Что ж, по крайней мере откровенно. — Фондорин поднялся. — Ежели бы я
имел счастье находиться на вашем месте и обладал правом попечительствовать
чести Павлины Аникитишны, я поступил бы иначе. Но, как говорится, бодливой
корове… — Он поклонился разом и хозяину, и его племяннице. — Мое обещание
выполнено. Дмитрия я к вам доставил.
Позвольте мне откланяться. Одежду я верну вашему сиятельству, как
только обзаведусь собственной. Желаю вам, сударыня, всяческого благополучия.
Могу ли я на прощанье перемолвиться несколькими словами с мальчиком?
Хавронская порывисто встала и протянула к Даниле руки, но что она
хотела ему сказать, осталось неизвестным, потому что в эту минуту в салон
вошел лакей и громко объявил:
— К ее сиятельству действительный статский советник Метастазио,
прибывший из Петербурга.