— Тут у меня гостиная для приватных бесед с высокородными особами,
нуждающимися в отеческом вразумлении, — хитро улыбнулся Прохор Иванович, да
еще подмигнул. — Дорогого гостя, а бывает, что и гостью, сажаю с почетом. —
Он указал на кресло поудобней. — Сам же довольствуюсь сим скромным стулом и
ни за что его не променяю на то мягкое седалище.
— Почему? — удивился Митя, попрыгав на пружинистом сиденье. — Тут
гораздо лучше.
— Это как посмотреть.
Тайный советник нажал рычажок, спрятанный в ручке деревянного стула, и
из подлокотников гостевого кресла вдруг выскочили два металлических штыря,
сомкнувшись перед Митиной грудью. Вскрикнув от удивления, он вынырнул из-под
них на пол и отполз от бешеного кресла подальше.
— К чему это?
— А к тому, душа моя, что взрослый человек, в отличие от ребенка,
освободиться из сих стальных объятий никак не может. Я же еще и ремешками
пристегиваю — наверху и у ног, чтоб без д рыганья.
— И что же дальше?
— А дальше вот что.
Маслов повернул рычажок еще раз, и кресло вместе с квадратом паркета
поползло вниз. Однако утопло в дыре не целиком — верхняя половина спинки
осталась торчать над полом.
— Ух ты! — подивился Митя. — Но зачем нужно это инженерное
приспособление?
— Сейчас покажу. Посмеиваясь, Прохор Иванович взял гостя за руку и
повел из комнаты в узкий коридорчик, оттуда по винтовой лестнице в подвал.
За железной дверью располагалось безоконное помещение с голыми каменными
стенами. Посередине торчал деревянный помост, на котором Митя увидел нижнюю
часть спустившегося сверху кресла.
От стены отделилась сутулая тень — длиннорукий человек в засаленном
камзоле, со сплетенными в косицу желтыми волосами.
— Здравия желаю, ваше превосходительство! — гаркнул он оглушительным
голосом. — А кресло-то пустое! Нет никого! Это как?
В руке у громогласного Митя разглядел плетку с семью хвостами и
поежился. Вон оно что…
— Это экзекутор, — объяснил Маслов. — Имя ему Мартын Козлов, а я зову
его Мартын Исповедник. Орет он оттого, что глух как пень. Это для секретных
дел качество преполезное.
Повернулся к экзекутору и тихо сказал, явственно шевеля губами:
— Проверка, Мартынушка, проверка. Работа ближе к вечеру будет.
— А-а, — протянул длиннорукий и кивнул на Митю. — Это кто, родственник
ваш?
— Внучок, — не моргнув глазом, соврал советник и потрепал Митю по
волосам. — Иди пока, Мартын, отдыхай.
Подвел Митю к помосту, стал показывать.
— Гляди, сиденье с кресла снимается. Вот так. Потом с попавшей в сей
силок особы стягиваются портки или же задирается платье, это уж смотря по
принадлежности пола. И начинается работа.
И начинается работа. Я увещеваю в верхней комнате,
словами, и с надлежащей вежливостью, ибо персоны-то все непростые,
благородного звания. А Мартын увещевает снизу. Иной раз, — Прохор Иванович
подмигнул, — и согрешишь, если баба нестарая да в обмороке сомлеет.
Спустишься, снизу на нее поглядишь. Больше ни-ни, упаси Господь. Ну рукой
погладишь, это бывает.
— Их вон той плеткой секут, да? — боязливо показал Митя на страшное
семихвостое орудие.
— Когда разговор легкий — к примеру, с дамой по сплетническому делу —
то прутиком. Если же надо от человека ответ на важный вопрос получить, то,
бывает, и семихвосткой. Покается твой капитан-поручик, как на исповеди.
Митя вспомнил, как Зефирка преображенца за палец цапнула, а тот решил,
что крыca, и все равно нисколько не испугался, руки не отдернул.
— А если не расскажет? Пикин, он знаете какой.
Спросил больше для порядка. Сам-то, конечно, понимал, что расскажет
Пикин, никуда не денется. Один раз, тому три с лишком года, Митю тоже
высекли. Братец Эндимион подстроил: разбил каминные часы, а свалил на
маленького, благо тот еще пребывал в безмолвии. Митя хотел снести муку
стоически, как Муций Сцевола, да не вышло — брал от боли благим матом. Так
то розги были, и секли легонько, по-детски, а тут вон как. Все на свете
расскажешь.
— Ну, а если ему моченой в соли семихвосточки мало будет, — сладко
сказал Маслов, — то у Мартына для таких молчунов еще тисочки есть знатные,
на чувствительные отростки фигуры. Такому кобелю, как Пикин, в самый раз
будут. Запоет соловьем.
При чем тут тисочки и почему Прохор Иванович назвал преображенца
кобелем, Митя не понял. Если ругаются, то обычно говорят про плохого
человека «пес» или «собака». Если совсем осерчают — «сука».
— Сначала мы с Мартыном его в мягкость введем, — объяснял далее тайный
советник. — Ты пока в тайнике посидишь. Видал в гостиной зеркало? Оно с той
стороны пустое, и преотлично все видно. А как Пикин дозреет, крутить начнет
да юлить, я тебя кликну. Освежишь ему воспоминания. Не робей. — Начальник
Секретной экспедиции щелкнул Митридата по носу. — Им, голубчикам, теперь не
до того будет, чтоб с тобой квитаться. Только не струсь.
Легко сказать «не струсь». Стоя в каменном закутке за зеркалом, Митя
чувствовал себя не как привык — маленьким взрослым среди больших детей, а
крошечной щепочкой, которую закрутил-завертел злой водоворот. Сколько ей,
бедной, ни тщиться, самой из сей пучины не выбраться и ее неведомых законов
не познать.
Когда тайный советник наконец ввел в гостиную вытребованного
капитан-поручика, Митя уже весь извелся. Прохор Иванович хвастал, что к нему
никто опаздывать не смеет, загодя являются, а Пикин посмел — чуть не на
полчаса припозднился.