И пришло Митридату на ум философское суждение, хоть записывай на
пользу потомству: умный человек не пугается одного и того же дважды.
Он подпихнул беглый башмачок навстречу руке, но вышел казус — та как
раз и сама проявила решительность, сунулась под сиденье глубже. Ну и
наткнулась на Митины пальцы.
Дальше ясно: визг, крик.
И ноги, и рука из Митиного обзора исчезли.
Надо было поспешать, пока она своих запятных не кликнула.
Закряхтев, он выполз из укрытия, поднялся на четвереньки. Уж и фраза
была готова, весьма разумная и учтивая: «Сударыня, не трепещите — воззрите,
сколь я мал. Я сам вас трепещу и уповаю единственно на ваше милосердие».
А только застряли слова в горле. На сиденье, подобрав ноги, прижав к
груди руки, вытаращив и без того огромные глаза, сидела Павлина Аникитишна
Хавронская — та самая особа, из-за которой, если восстановить логическую
цепь, и начались все Митины злосчастья.
Вблизи она оказалась еще красивей, хотя, казалось бы, красивей уж и
некуда. Но только вот так, в упор, можно было увидеть голубую жилку на шее,
персиковый пушок на щеках и славную родинку повыше розовой губки.
Узрев перед собой весьма небольшого мальчишечку, графиня кричать сразу
перестала.
— Это ты там сидел? — спросила она дрожащим голосом. — Или там еще кто?
Дар слова, вспугнутый неожиданностью, еще не вернулся к Митридату, и он
лишь помотал головой.
— Да ты совсем малютка, — сказала прекрасная Павлина Аникитишна,
окончательно успокоившись. — Ты как туда попал?
Ответить на этот вопрос коротко не представлялось возможным, и Митя
заколебался: с чего уместней начать?
— Маленький какой. Говорить-то умеешь? Он кивнул, подумав: наверное,
лучше вначале объяснить про наряд мужичка-лесовичка.
— Деточка, малявочка, глазоньки-то какие ясные. А ну не бойся, тетенька
добрая, не обидит. Кой тебе годик, знаешь? А звать тебя как? Ну уж это-то
знаешь, вон какие мы больсие. Больсие-пребольсие. Замерз? Иди сюда, иди.
Женщина она, похоже, и вправду была добрая, жалостливая. Погладила
Митридата по голове, обняла, в лоб поцеловала.
Будучи прижат к упругой, теплой груди, он вдруг подумал: а ведь если б
я ей стал по-взрослому говорить, она бы меня этак вот голубить не стала.
И явилось Мите в сей момент озарение.
Отчего все его беды, отчего несчастья? Оттого что разумен и учен не по
годам, затеял рядиться со взрослыми по их взрослым правилам. Если б не
умничал, проживал в соответствии со своими летами, то обретался бы ныне в
отчем доме и — горя б не знал. Какой из сего вывод? А такой, почтенные
господа, что неразумным дитятей быть проще, выгодней и намного безопаснее.
И когда графиня повторила свой вопрос:
— Ну, как нас зовут? Припомнил? Он сказал, нарочно присюсюкивая
по-младенчески:
— Митюса.
Был вознагражден новыми поцелуями.
— Вот молодец, вот умничка! А годик нам какой?
Решил один убавить, для верности. Показал растопыренную пятерню.
— Пять годочков? — восхитилась красавица. — Ай, какие мы больсюсие! И
все-то мы знаем! А тятенька-маменька где?
С ответом на этом вопрос было труднее. Митя наморщил лоб, соображая,
как лучше сказать.
Павлина Аникитишна соболезнующе вздохнула:
— Ишь, лобик насупил. Бедненький сиротинушка. А с кем жил? С
бабусенькой? Митя кивнул.
— Где ж она, твоя бабусенька? Сказать, что ли: «В Зимнем дворце»,
засомневался Митя.
Не стоит. Во-первых, не поверит. А во-вторых, сейчас, пожалуй, чем
далее от Зимнего дворца, тем здоровее.
Госпожа Хавронская — женщина добросердечная, малютку на мороз не
выгонит. Переждать бы у нее хоть малое время, собраться с мыслями.
Она опять истолковала его молчание по-своему:
— Ой, померла, что ли? Рыбанька мой сладенький. — И на Митину макушку,
где белая прядка, упала большая слеза. Хорошо графиня в полумраке седины не
приметила, а то вовсе бы разрыдалась от сострадательности сердца.
— У тебя есть кто-нибудь, Митюшенька? — спросила Павлина Аникитишна
пригорюнясь.
Он помотал головой.
— И у меня никого, — грустно сказала она. — Это ничего. Сначала трудно,
но после обвыкаешься. А ты не горюй, я тебя с собой возьму.
— Куда?
— В Москву. Поедешь?
Не может быть! Какая небывалая, невероятная удача! Попасть в Москву, а
оттуда домой, к папеньке и маменьке! Воистину то был перст судьбы, которой
наконец прискучили гонения на маленького Митридата, и она решила объявить
ему полное помилование.
— Не знаешь, что такое Москва? Это большой-пребольшой город, еще больше
Петербурга. И лучше. Там люди проще, добрее. Снегу много, все на санках
ездят, с ледяных горок катаются. Поедешь со мной в Москву?
— Поеду.
— «Поеду», — повторила красавица тоненьким голоском и ласково
улыбнулась. — Вот и славно. У меня там дядя живет. А вместе ехать много
веселей. — Тут она вздохнула, куда как невесело. — Я, Митенька, наскоро
собралась. Можно сказать, вовсе не собиралась. Еду в чем на балу была.
Он увидел, что так оно и есть. Под распахнутой собольей шубой белело
маскарадное платье, а из-под капора свисали длинные русалочьи волосы, в
которых все еще зеленели кувшинки.
— Зачем насколо? — осторожно поинтересовался Митридат. — А взять
валенотьки, иглуськи?
— «Игрушки», — грустно усмехнулась она. — Тут, сладенький мой, самой бы
игрушкой не стать. — И прибавила уж не Мите, а себе. — Ничего, Платон
Александрович, милости прошу.