Вот повара и
разленились. Кашу давали пригорелую, яичницу пересоленную, кофей холодный. В
Утешительном Митю питали хоть и не на серебре, но много вкусней.
Дальше начинались уроки, для чего была отведена особая классная
комната. Помимо интересного — математики, географии, истории, химии —
обучали многому такому, на что тратить время казалось досадным.
Ну, верховая езда на британском пони или фехтование еще ладно,
дворянину без этого невозможно, но танцы! Менуэт, русский, англез, экосез,
гроссфатер. Ужас что за нелепица — скакать под музыку, приседать, руками
разводить, каблуком притоптывать. Будто нет у человека дел поважнее, будто
все тайны натуры уже раскрыты, морские пучины изучены, болезни исцелены,
перпетуум-мобиле изобретен!
А занятия изящной словесностью? Кому они нужны, эти выдуманные, никогда
не бывалые сказки? До четырех лет Митя и сам почитывал романы, потому что
еще ума не нажил и думал, что все это подлинные истории. Потом бросил —
полезных сведений из литературы не получишь, пустая трата времени. Теперь же
приходилось читать вслух пиесы, по ролям: «Наказанную кокетку», «Гамлета,
принца Датского», «В мнении рогоносец» и прочую подобную ерунду.
После обеда обязательные развлечения — игра на бильярде и в бильбокет.
Но прежде дополнительные уроки по неуспешным дисциплинам. Таковых за
Митридатом числилось две: пение и каллиграфия. Ну, если человеку топтыгин на
ухо наступил, тут ничего не сделаешь, а вот с плохим буквописанием Митя
сражался всерьез, насмерть. Почерк и вправду был очень нехорош. Буквы липли
одна к другой, слова сцеплялись в абракадабру, строчки гуляли по листу как
хотели. Писать-то ведь учился сам, не как другие дети, которые подолгу
прописи выводят. Опять же рука за мыслью никак не поспевала.
Однажды, когда Митридат, пыхтя, скреб пером, портил чудесную веленевую
бумагу, вошла императрица. Посмотрела на детские страдания, поцеловала в
затылок и поверху листа показала, как следует писать, — начертала:
«Вечно признательна. Екатерина». Учитель велел нижние каляки отрезать,
а верхний край, где высочайшая запись, хранить как драгоценную реликвию.
Митя так и сделал. Отправил бумажку с ближайшей почтой в Утешительное.
Злодеев, которые подсыпали в графинчик с адмираловой настойкой отраву,
пока не сыскали. Рассказать бы матушке-царице все, что слышал на печи, да
жуть брала. А если Метастазио отпираться станет (и ведь беспременно
станет!), если потребует доносильщика предъявить (обязательно потребует!)?
Что угодно, только б не смотреть в черные, пронизывающие глаза! От одного
воспоминания об этом взгляде во рту делалось сухо, а в животе тесно. Митя
слышал, как Прохор Иванович Маслов докладывал ее величеству о ходе дознания:
мол, его людишки с ног сбиваются и кое-что нащупали, но больно велика
рыбина, не сорвалась бы. Еще бы не велика! Может, дотошный старик сам
докопается, малодушничал Митя.
Еще бы не велика! Может, дотошный старик сам
докопается, малодушничал Митя.
Великая монархиня звала своего маленького спасителя «талисманчиком» и
любила, чтоб он был рядом, особенно когда решала важные государственные
дела. Любила повторять, что ей сего мальчика само Провидение послало, что
это Господь побудил малое дитя разбить смертоносный бокал. Бывало,
задумается повелительница над трудным решением и вдруг бросит на
воспитанника странный взор, не то испытующий, не то даже боязливый. Иной раз
и мнение спрашивала. Митя сначала гордился таким к себе уважением, а потом
понял — ей не разум его нужен, а нечто другое. Не вслушивалась она в прямой
смысл-сказанного, а тщилась угадать в звуке слов некое потаенное значение,
будто вещает не маленький придворный в бархатном камзольчике, а дельфская
пифия.
К примеру, на послеполуденном докладе было. Государыня сидела
разморенная, прикрыв глаза. То ли слушала, то ли нет. Сзади —
камер-фрейлина, перебирает пальчиками у ее величества в волосах. Как найдет
насекомое, давит ногтем о плоскую золотую коробочку, вошегубку. Митя был на
обычном месте, низенькой скамеечке, читал Линнееву «Философию ботаники «.
Камер-секретарь, претолковый молодой человек, хоть и очень некрасивый
(кто ж красивого на такую должность пустил бы?), зачитывал депеши.
— В истекшем 1794 году в городе Санкт-Петербурге народилось 6750
человек, умерло 4015.
Императрица открыла глаза:
— Сколько ж прибавилось? Камер-секретарь стал шевелить губами, а Митя,
не отрываясь от чтения:
— Две тыщи семьсот тридцать пять.
— Плодятся — стало быть, сыты, ненапуганы и жизнью довольны, — кивнула
Екатерина, снова смежила веки.
Докладчик читал дальше:
— Из Америки пишут. Против индейцев, обеспокоивших Кентукскую область,
выслан корпус добровольнослужащих, который и разбил их совершенно.
Митя вспомнил саженного индейца. Представил, как тот крадется в ночи к
ферме белого поселянина. В руке у него боевой топор, за спиной колчан со
стрелами. Куда как страшно! Молодцы добровольнослужащие.
— Оттуда ж. Неприятное известие с острова Гваделупа. Французы в начале
октября принудили англичан сдаться на капитуляцию и отправиться в Англию,
обещав в продолжение войны не служить уже больше против французской
республики.
Царица нахмурилась — не любила французов.
Камер-секретарь заметил, стушевался:
— Тут еще, того хуже…
— Ну же. — Государыня покачала головой. — Знаю я тебя, иезуитская душа.
Самую пакость на конец приберег. Проверяешь, гневлива ли. Не гневлива, не
опасайся.
Тогда молодой человек тихо прочел:
— Французы взяли город Амстердам.