— Ой, пустите! — запищал Митя, которому в глаз попало мыло, но все
только засмеялись.
Сильные пальцы, впрочем, тут же разжались. Митридат, отфыркиваясь,
распрямился, протер глаза и увидел, что смеются только Данила и Фома, а
Любавин стоит бледный, с приоткрытым ртом и смотрит на него, Митю,
остановившимся взглядом. Это заметил и Данила, бросился к старому другу. —
Что, сердце?
Мирон Антиохович вздрогнул, отвел глаза. Трудно сглотнул, потер левую
грудь.
— Да, бывает… Ничего, ничего, сейчас отпустит.
Но и за ужином он был непривычно молчалив, почти не ел, а если и
отвечал на Данилины слова, то коротко и словно через силу.
Наконец Фондорин решительно отодвинул тарелку и взял Любавина за руку.
— Ну вот что, братец. Я как-никак доктор… — Посчитал пульс, нахмурился. —
Э, да тебе лечь нужно. Больше ста. В ушах не шумит?
Любавин-младший встревожился не на шутку — сдернул с груди салфетку,
вскочил.
— Да что вы переполошились, — улыбнулся через силу Мирон Антиохович. —
В бане перегрелся, эка невидаль. — Глаза его блеснули, улыбка стала шире. —
Вот ты, Данила, давеча, в коровнике, мне упрек сделал. Неявный, но я-то
понял. Про то, что я своих крестьян, как коров содержу — только о плоти их
забочусь, а духом пренебрегаю. Подумал про меня такое, признавайся?
— Мне и в самом деле померещилось в твоей чрезмерной приверженности к
порядку и практической пользе некоторое пренебрежение к…
— Ага! Плохо же ты меня знаешь! Помнишь, как мы с тобой, еще
студиозусами, сетовали на убожество деревенской жизни? Что крестьяне зимой с
темна на печь ложатся, иные чуть не в пятом часу, и дрыхнут себе до света
вместо того чтоб использовать зимний досуг для пользы или развлечения?
Помнишь?
— Помню, — кивнул Данила. — Я еще негодовал, что иной крестьянин и рад
бы чем заняться, да нищета, лучину беречь надо.
Любавин засмеялся:
— А как про клобы крестьянские мечтал, помнишь? Где поселяне зимними
вечерами, когда работы мало, собирались бы песни играть, лапти на продажу
плести или ложки-игрушки деревянные резать?
Засмеялся и Фондорин:
— Помню. Молод был и мечтателен. Ты надо мной потешался.
— Потешаться-то потешался, а нечто в этом роде устроил.
— Да что ты?!
Мирон Антиохович хитро прищурился.
— Между Солнцеградом и Утопией (это другая моя деревня) в лесу стоит
старая водяная мельня, от которой зимой все равно никакого прока. Так я там
лавки, скамьи поставил, самовар купил. Кто из крестьян хочет — заезжай,
сиди. Свечи за мой счет, а если кому баранок или сбитня горячего — плати по
грошику. Дешево, а все же не задарма. Пускай цену досугу знают. Там же книги
лежат с картинками, кому охота. Станочек токарный, пяльцы, ткацкий станок
для баб.
Станочек токарный, пяльцы, ткацкий станок
для баб.
— И что, ходят? — взволнованно воскликнул Данила.
— Сначала-то не больно, приходилось силком. А теперь привыкли, особенно
молодые. У меня там милицейский дежурит и дьячок из церкви, чтоб не
безобразничали. Хочешь посмотреть?
— Еще бы! — Фондорин немедленно вскочил. — За это заведение тебе больше
хвалы, чем за любые хозяйственные свершения!
Едем! — Но вдруг стушевался. — Извини, друг. Ведь ты нездоров. Съездим
в клоб завтра… Хозяин смотрел на него с улыбкой.
— Ничего, можно ведь и без меня. Фома дорогу покажет. Там и заночуете,
а утром вернетесь.
— Едем? — повернулся Данила к Мите, и видно было, что ему страсть как
не терпится на свою осуществленную мечту посмотреть.
— Конечно, едем!
Митридату и самому было любопытно на этакую невидаль взглянуть.
Крестьянский клоб — это надо же!
— С Самсошей не получится, — сказал Любавин. — Тропу снегом завалило,
только верхами проехать можно, гуськом. Лошади у меня собственного завода,
норовистые. Неровен час упадет мальчуган, расшибется. Вдвоем поезжайте. Мне
с твоим сыном не так скучно хворать будет, да и Самсону скучать я не дам.
Ты, кажется, хотел в микроскоп посмотреть?
— Неужто? — задохнулся от счастья Митридат. — Тогда я останусь!
Полчаса спустя он и хозяин стояли в библиотеке у окна и смотрели, как
по аллее рысят прочь два всадника — один побольше, второй поменьше.
Вот они уже и скрылись за последним из фонарей, а Мирон Антиохович все
молчал, будто в каком оцепенении.
Митридата же снедало нетерпение. В конце концов, не выдержав, он
попросил:
— Ну давайте же скорее изучать водяную каплю!
Тогда Любавин медленно повернулся и посмотрел на мальчика сверху вниз —
точь-в-точь так же, как в бане.
В первый миг Митя подумал, что у Мирона Антиоховича снова схватило
сердце, и испугался. Но взгляд был гораздо более долгим, чем давеча, и
значение его не вызывало сомнений. Солнцеградский владетель смотрел на
своего маленького гостя с нескрываемым отвращением и ужасом, будто видел
перед собой какого нибудь склизкого ядовитого гада.
И тут Митя перепугался еще больше. От неожиданности попятился, но
Любавин сделал три быстрых шага и схватил его за плечо. Спросил глухо, с
кривой усмешкой:
— Так ты Данилин сын? — Да… — пролепетал Митя.
— Тем хуже для Данилы, — пробормотал Мирон Антиохович как бы про себя.
— Он думал, я не слыхал, как ты сбежал-то. Не хотел я про это говорить, чтоб
не бередить… Надо думать, там, в бегах, это с тобой и случилось. Так?
— Что «это»? — взвизгнул Митридат, потому что пальцы хозяина больно
впивались в плечо. — Дяденька Мирон Антиохович, вам нехоро…
Второй рукой Любавин зажал ему рот.