Оно и к лучшему: Николас был записан последним перед
обеденным перерывом, так что обойдется без посторонних ушей.
Сидел на скамье, ждал, против воли прислушиваясь к разговору.
— Святой отец, у меня беда, — рассказывала женщина жалобно. — Ужасная
болезнь, современная медицина бессильна. Болезнь Альцгеймера, слышали?
Попросту говоря, старческое слабоумие.
— Знаю, знаю, — прогудел Сысой. — Как у Рональда Рейгана.
— У кого? — удивилась паломница. Муж нервным голосом подсказал:
— Бывший американский президент. Ну, голливудский актер. Помнишь, он в
Москву приезжал, мы на прием ходили. Ты еще платье его жены все
разглядывала.
— Нет, забыла…
Последовала пауза, прерываемая сморканием и всхлипами.
— Ой, — вдруг всполошилась женщина. — Извините, отче, я забыла серьги
снять! Сюда ведь с бриллиантами наверное нельзя, тут святое место! Сейчас,
сейчас сниму!
— Пустяки, — успокоил ее Сысой. — Не такие бриллианты, чтобы от них
святости была помеха. Каратика полтора? Нестрашно. Ты, раба Божья, дело
говори, а то у меня обед скоро. Плоть нам от Бога дана, ее беречь нужно.
— Спасите меня, отче! Мы все медицинские средства перепробовали! Я по
три часа в день кладу эти… ну, перед иконой! Жертвую деньги, много.
Уговорила вот мужа, чтобы к вам привез. Про вас чудеса рассказывают! Мне
всего шестьдесят лет, отче…
— Шестьдесят четыре, ты забыла, — поправил муж.
— Да-да, извините, шестьдесят четыре! Наследственность плохая — с
матерью было то же самое. Ее последние годы были чудовищны! Она пела детские
песенки, по телевизору смотрела только мультфильмы про Чебурашку и
Винни-Пуха. Я не хочу превращаться в идиотку! Лучше руки на себя наложу, чем
буду, как мать!
Фандорин слушал жалобы несчастной и по профессиональной привычке думал,
что бы ей посоветовать. Не так-то это было просто, а Сысой вот нисколько не
затруднился.
— Руки на себя накладывать нельзя — это грех, — строго сказал он. —
Даже и не думай. Жизнь для того Богом и дана, чтобы прожить ее всю, до
старости, какая уж кому досталась. А болезнь Альцгеймера — это особенная
милость от Господа. В младенчестве у человека душа постепенно просыпается, к
телу привыкает, а в старости, наоборот, отвыкает от плоти, ко сну готовится.
Да к какому сну-то — который и есть истинное пробуждение. Смотри, как твоей
матери повезло. Она и не заметила, как от этой жизни к следующей перешла. И
с тобой то же будет. Так что участь твоя легкая, завидная. Чем плохо —
мультики смотреть? Вот кому тяжело будет, так это близким твоим, кто тебя
любит.
Раздались быстрые шаги. Из кельи вышел седовласый. Лицо у него дрожало,
и Николас понял, что этот человек действительно любит свою расфуфыренную
старуху. Уж непонятно за что, но любит.
— Пойдем, Зина, — сказал мужчина.
Уж непонятно за что, но любит.
— Пойдем, Зина, — сказал мужчина. — Я тебе говорил — пустая трата
времени. Пятьсот километров сюда, столько же обратно. Поедем с тобой в
Швейцарию. Я читал, там новое лекарство нашли, «амилдетокс» называется.
Женщина безропотно поднялась и вышла, однако лицо у нее было уже не
плаксивое, а задумчивое.
Седовласый же все не мог успокоиться. Сердито жестикулируя, сказал
Сысою:
— Чушь это, святой отец! Капитуляция перед самим собой и перед жизнью.
Меня, например, смерть если и возьмет, то на полном скаку — рухну, как из
седла! Видали мышцы? — Он задрал рукав кашемирового свитера, показал
крепкую, жилистую руку. — Я с сорока лет, когда впервые почувствовал, что
молодость уходит, взял себе за правило каждое утро делать часовую зарядку, и
чтоб непременно сорок отжиманий. С тех пор каждый год по одному отжиманию
прибавляю, назло старости. Сейчас вот делаю шестьдесят шесть, а с первого
января перейду на шестьдесят семь. Да еще штангу качаю, в проруби зимой
купаюсь. Думаете, легко? Трудно, и с каждым днем все труднее. Когда-нибудь
во время зарядки сдохну от разрыва сердца. И очень этим доволен!
Сысой вышел из кельи, сцепил пальцы на большом животе.
— И что тогда с твоей женой будет? Кому она кроме тебя нужна? Кто с ней
нянчиться станет, мультики ей крутить? Так что ты, раб Божий, уж полегче с
отжиманиями-то. Ну, храни Господь вас обоих.
Перекрестился, поманил пальцем Фандорина: заходи, мол.
Келейнику сказал:
— Иди, Кеша, обедай. И диктофон выключи, не понадобится.
Когда же компаньоны остались вдвоем, Сысой крепко прижал гостя к мягкой
груди. Вполголоса спросил:
— Знаете, Николай Александрович, что самое трудное в христианском
учении? Любить всех людей одинаково — что ближних, что дальних. С этим у
меня пока не очень. Грешен, Господи. — Он покаянно перекрестился. — То есть
любить-то всех уже научился, но некоторых пока еще больше, чем прочих.
Например, вас. Сядем, поговорим, как раньше, а? Как хорошо, что вы приехали!
Тут все приходят мне загадки загадывать, а у меня тоже вопрос есть. Кроме
вас кто ответит?
Сели, помолчали. Николас ждал вопроса, Сысой готовился, подбирал слова.
Наконец, начал:
— Вы что же думаете, я, как в Бога уверовал, сразу решил в скиту
поселиться? И в голове не держал. Со смеху бы помер, если б мне кто такое
сказал. Я сначала как хотел? Чтоб зла поменьше делать, а хорошего побольше,
только и всего. Чтоб всех людей любить, такого плана у меня не было, честное
слово. Я ведь раньше по другому закону жил. Помню, мне старший брат сказал,
семилетнему; «Если ты мужчина, не давай себя…» Нет, не могу это слово
сказать — отшельник все-таки. Не давай себя познать, если по-библейскому.
Сам всех это, познавай. Такой у меня раньше закон был, пока в Бога не
поверил.