— Деточка! Митюнечка! Живой! А я глаз не сомкнула, боялась, что ты
замерз в лесу, что тебя звери загрызли!
Она упала перед Митей на колени, стала его обнимать, целовать, по ее
прекрасному лицу потоком лились слезы.
— Рыбанька моя! Малюточка! Ну, скажи что-нибудь! Ну, назови меня
«Пася»! Как мило у тебя это получается! Ты мне рад?
Делать нечего. Митя покосился на Данилу, который умиленно взирал на эту
трогательную сцену, и нехотя просюсюкал:
— Пася… Рад.
Чего еще-то сказать, чтоб она порадовалась?
— Митюса скутял.
— Скучал по мне, родименький!
Слезы из ясных серых глаз полились еще пуще, а Данила удивленно поднял
седую бровь. Митя выразительно пожал плечами поверх золотистой головы
коленопреклоненной графини: мол, иначе с ней нельзя.
И в самом деле — как теперь, после совместного сидения на ночных
сосудах, ночи в обнимку и всех прочих интимностей, вдруг взять и заговорить
с Павлиной по-взрослому? Да она со стыда сгорит, а он будет чувствовать себя
подлым обманщиком.
Фондорин, деликатный человек, воздержался от каких-либо замечаний.
Стоял в сторонке, терпеливо ждал.
Вытерев слезы и высморкавшись, графиня обернулась к своему спасителю.
— Где ты, старинушка, научился так ловко палкой драться? Верно, служил
в армии?
— Служил, как не служить, — степенно ответил Данила. — И даже не в
армии, а в гвардии. Но палкой обучился драться в Английской земле, когда
странствовал. У тамошних бездельников, именуемых джентлменамн, есть целая
наука, как драться дубинками. Силы большой для этого не требуется, лишь
знание правил. Я ведь говорил, [здесь он покосился на Митю], что если не
Доброе Слово, то Наука легко одолеют грубую силу. Однако где же ваш главный
похититель?
Я ожидал встретить пятерых противников, а встретил лишь четверых.
Павлина гордо подняла подбородок.
— Я не пустила его ночевать в карете, велела убираться. Когда же он
попробовал ослушаться, пригрозила, что Зурову нажалуюсь, будто он мне амуры
делал. Этого злодей устрашился. Ночь просидел у костра, со своими татями. А
утром, когда здороваться сунулся, я ему еще к лицу приложилась, звонко.
Тогда он заругался, прыгнул в седло и как погонит коня прямо по снегу, через
опушку. Крикнул своим, что в Чудове встретит, со сменой лошадей.
Она вздрогнула, озабоченно сказала:
— Уезжать надо, да поживей. Ну как передумал и навстречу едет? Пикин —
душегуб, человек страшный, не этим дурням чета. Английской палочной наукой
его не одолеешь. Прошу тебя, храбрый старик, довези нас с Митюнечкой до
станции. Я тебя щедро награжу.
Фондорин сдвинул брови. Ответил сухо:
— Отвезу. Да не до станции, где вам навряд ли сыщется защита, а прямо
до Новгорода.
Прошу в карету, сударыня. И ты, Дмитрий, садись.
Павлина прыснула:
— Как ты смешно моего Митюшеньку зовешь. Он мой сладенький, мой
пузыречек сахарный. Да, Митюшенька? Вот ведь кроха совсем, а догадался
бывалого человека на помощь позвать. И как только разъяснил?
— Довольно складно для своих лет, — сдержанно ответил Фондорин, и в его
глазах мелькнула некая искорка.
— Умничка мой, — зашептала графиня Мите на ухо. — Мой Бова-королевич.
Хочешь быть моим сынулечкой? Хочешь? Зови меня «мама Паша». Хорошо, люлечка?
— Мама Пася, — хмуро повторил Митридат и был немедленно вознагражден
дюжиной жарких поцелуев.
— А что делать с этими ворами? — показала Павлина на двоих связанных. —
Оставлять их нельзя. Пикина наведут.
Один из гайдуков, тот, что со сломанной рукой, еще не пришел в себя и
лежал на снегу недвижно. Второй же, сшибленный посохом с козел, при этих
словах засучил ногами и пополз прочь — прямо сидя, как был. Челюсть у него
затряслась.
— Да, задача, — согласился Фондорин. — Конечно, наведут. Но не убивать
же их.
— А как иначе? — жестко сказала графиня. — Пикин моих людей убил, а эти
ему добивать помогали.
Данила пробормотал — словно бы в сторону, а на самом деле Мите:
— Как жесток век, в который даже столь нежные особы призывают к
убийству.
— Что ты сказал, дедушка? — обернулась Хавронская.
Он снова нахмурился.
— Я сказал, сударыня, что убивать их не буду, ибо каждый человек — узел
тайн. Не я этот узел завязывал, не мне его и обрывать. Мне, увы, доводилось
лишать жизни себе подобных, но всякий раз без убийственного намерения, по
несчастному стечению обстоятельств.
Фондорин подошел к хрипящему от ужаса гайдуку, в два счета перетянул
ему тряпкой расшибленную голову. Второму, бесчувственному, привязал
сломанную руку к ножнам от сабли. Митя знал — у медиков это называется
Schiene.
Павлина посмотрела-посмотрела, да только руками всплеснула:
— Они за твое милосердие на тебя же Пикину и укажут. Ты не знаешь,
какой это лютый волк. Он из-под земли тебя добудет, чтоб за обиду отомстить!
— Я не спорю, — кротко признал Данила. — Если их убить, нам будет
проще. Но я не сторонник этакой простоты. Едем, ваше сиятельство. Время
дорого.
И полез на козлы.
x x x
Как совсем рассвело, Московский тракт ожил. Стали попадаться и
отдельные повозки, и целые поезда из груженых саней Запряженный шестеркой
дормез мчал лихо, замедляя ход, лишь когда дорога забирала в горку, а на
спусках поскрежетывал тормозом. Данила стрелял кнутом, как заправский кучер,
сбруя весело звенела, из-под полозьев летела ледяная кроха. Хорошая зимой
езда, не то что летом.