У меня скоро наступит нервное истощение, булимия и обезвоживание организма. Потому что так жить нельзя, Ваше Святейшество. Скажите им!
— Ябеда, — буркнул Майзель и улыбнулся.
Увидев эту улыбку, Елена больше не могла сдержаться и по-настоящему разревелась. Слишком много всего произошло за последние несколько дней, чтобы у нее хватило сил держаться дальше. Майзель виновато развел руками и, подняв ее, как маленькую, унес на диван в другой конец салона. Понтифик, проводив их взглядом, укоризненно покачал головой, вздохнул и стал смотреть в окно. Внизу уже сверкала шпилями в лучах рассвета Злата Прага — «Сирокко» заходил на посадку…
ПРАГА, «ЛОГОВО ДРАКОНА». ФЕВРАЛЬ
Майзель оставил ее в «логове» вдвоем с понтификом и умчался к королю. Елена, вздохнув, поняла, что ей придется исполнять роль гостеприимной хозяйки. Настроения у нее для этого не было никакого, но она спросила, уже почти привыкнув к отсутствию языкового барьера:
— Вы голодны, Ваше Святейшество?
— Падре, дитя мое. Просто падре, — улыбнулся понтифик. — Я выпью немного мацони и съем, пожалуй, кусочек сыра. Где-то в холодильнике должен быть пекорино…
— И вы тоже в курсе содержимого этого холодильника… Как он выглядит?
— Твердый, желтый. С черной корочкой.
Пекорино, конечно, нашелся. Елена нарезала сыр, налила мацони в подходящую кружку и поставила еду перед понтификом:
— Приятного аппетита, падре.
— Спасибо. Присядь, дитя мое. Ты мне не помешаешь. И ты устала…
— Боюсь, это не совсем точное определение, — горько усмехнулась Елена.
— Расскажи мне.
— Ах, падре…
Он умел слушать. Майзель тоже охотно слушал ее, но это… Это было совсем другое. Этот высокий, худой и красивый старик, невероятно ясный и живой для своих восьмидесяти пяти, которые недавно без всякой помпы и шумихи отметил, был потрясающим слушателем. Если бы он не был тем, кем он был, только за одно это его умение в него можно было бы без памяти влюбиться. Елена странным образом не ощущала совершенно никакой дистанции между собой и этим человеком. И дело было вовсе не в том, что Елена при всем желании не могла причислить себя к ревностным католикам… Ее детство можно было назвать счастливым, — долгожданное прелестное дитя, девочка, умница, она даже всех бабушек и дедушек застала, несмотря на солидный возраст родителей. Мать ее отца настояла, чтобы Елену крестили в костеле. И ходила с ней на службы, когда Елена достаточно подросла… Но потом жизнь переменилась так круто, что у Елены почти не осталось для веры — настоящей веры — места в душе. А тем более — для обрядов. А сейчас — сейчас опять все так изменилось. И Майзель… Еще год назад тот, кто напророчил бы Елене, что она будет сидеть у Майзеля, — у Майзеля, подумать только, — на кухне, с наместником престола святого Петра, и рассказывать тому всю свою жизнь, схлопотал бы чувствительную оплеуху. Потому что это не было бы даже похоже на шутку. Но теперь… Теперь слова лились из Елены потоком. А понтифик слушал, — и улыбался, и хмурился, и вздыхал, ни разу не перебив ее. И когда она, наконец, умолкла, улыбнулся ободряюще:
— Я не стану выписывать тебе рецептов, дитя мое. А твоя беда… — на лицо понтифика набежала тень.
— Вина, падре.
— Беда, Елена.
Потому что это не было бы даже похоже на шутку. Но теперь… Теперь слова лились из Елены потоком. А понтифик слушал, — и улыбался, и хмурился, и вздыхал, ни разу не перебив ее. И когда она, наконец, умолкла, улыбнулся ободряюще:
— Я не стану выписывать тебе рецептов, дитя мое. А твоя беда… — на лицо понтифика набежала тень.
— Вина, падре.
— Беда, Елена. Кто знает, — стала ли бы ты той, кем стала, если бы не это? Встретила бы его? Полюбила бы? И он…
— Он, падре…
— Он любит тебя, моя девочка. Только никак не может решиться. Он столько лет убеждал себя, что этого быть не может. Что встретить свою единственную ему не суждено. Слава Богу, он ошибался. Просто необходимо время, чтобы он это понял.
— Сколько еще времени, падре?
— Не знаю, Елена. Не спеши. Вы еще так молоды оба…
— По сравнению с вечностью.
— И по сравнению с вечностью тоже. И не забывай, дитя мое, — он еврей…
— Да какой же он еврей, падре…
— Это только кажется, дитя мое, — покачал головой понтифик. — Да, он не соблюдает обрядов, и Ребе гневается на него за это. Просто для него это — молитва, учение, — окольный путь. А он идет напролом. Но только такой мятежный дух мог поднять и повести за собой стольких людей. Этим он так похож на Спасителя…
— Что вы говорите такое, падре…
— Я знаю, что говорю. И это очень еврейское свойство — спорить с Богом, отстаивать свою правоту, требовать справедливости, — не в будущем мире, а здесь, сейчас, немедленно. Да, он сам временами тяготится этим. Но если ты любишь его, ты должна разделить это с ним. Помочь ему это тянуть… И ему будет чуточку легче. Он просто не знает, готова ли ты.
— На что только я не готова, падре…
— Значит, все получится у вас, Елена. Все. Только не падай духом.
— Какие вы слова знаете, падре.
— Я просто люблю вас, дети мои, — светло улыбнулся понтифик.
И Елена улыбнулась тоже.
ПРАГА. ФЕВРАЛЬ
Они успели и на этот раз… И понтифик вернулся в Рим. Елена настояла потом, чтобы Майзель показал ей оперативные съемки. Заледенев, она смотрела отснятые в тау-диапазоне кадры, на которых спецназ входил в квартиры и офисы, мечети и лавки, — не только в Италии, везде, по всей Европе, — и стрелял в людей, стрелял, как по мишеням… В тау-диапазоне это выглядело совсем не страшно, почти как в кино. Но обычные съемки, когда полиция и парамедики выносили из забрызганных кровью, разгромленных помещений задраенные пластиковые мешки с трупами, выглядели совсем иначе. Сотни трупов. Елена понимала, — это враги. Нелюди. Зверьки. Чучмеки… И все же она не могла так думать. Для нее они все равно были людьми. Страшными, глупыми, злыми, жестокими, — людьми… А спецназ стрелял в них так спокойно и деловито. Тщательно контролируя неукоснительное выполнение задания. Добивал. Действовал по обстановке. Ты сказал, мне не стоит это видеть, думала Елена. Возможно. Я просто хочу знать, что чувствует человек, когда смотрит такое. Что чувствуешь ты, когда смотришь это…