ПРАГА, ЮЗЕФОВ. МАЙ
Утром пятницы колонна из шести лимузинов с зеркальными стеклами, под королевскими штандартами и ватиканским флагом, в сопровождении полиции и гвардейцев на мотоциклах, сделав круг по Староместской площади, мимо Собора Марии пред Тыном и Ратуши, проехала по Парижской в сторону Юзефова и остановилась возле Старо-Новой синагоги. Несколько групп туристов, разинув рты, смотрели, как из автомобилей появились монаршая чета, огромный африканец в белом костюме, два старших сына и четыре дочери, все при полном королевском параде, архиепископ Пражский и кардинал Чехии, понтифик с двумя кардиналами из свиты, Майзель с Еленой и девочка в больничной коляске.
Один из полицейских оцепления, подмигнув товарищу, усмехнулся:
— Я же говорил: никуда твой Ребе не денется. Подмахнет все, как миленький. Видал, что творится?! Сам Папа примчался. Ребе твоего уговаривать. Уговорил, стало быть…
— Да я-то что? — пожал плечами второй. — Я разве против? Я говорил просто, что такое по еврейскому закону никак невозможно. Если все по закону…
— Законы, законы… В законах разве такую историю можно прописать? Да никогда в жизни. Не было такого еще никогда. Вот твой Ребе теперь новый закон пропишет…
— Какой?
— Откуда мне знать?! Я ж не Ребе… Но попомни мои слова — чудеса еще далеко не все случились… Смотри, смотри! Его величество ермолку надевает! И принцы… А это кто еще такой?! А-а-а-о-о… Офонареть… Квамбинга собственной персоной… И тоже эту штуку напяливает… Ну, блин, такое заснять — и на пенсию…
ПРАГА, СТАРО-НОВАЯ СИНАГОГА. МАЙ
Присутствующие расположились полукругом перед арон-кодешем, на возвышении перед ним — Ребе с тремя учениками, внизу посередине — Елена и Майзель.
Елена все еще выглядела немного уставшей, но при этом так сияла и была так невообразимо хороша в длинном кремовом платье и палантине из драгоценных хорватских кружев, присланных югославской королевой, с бриллиантовой диадемой Квамбинги, что на нее невозможно было смотреть без слез. У Марины и были глаза на мокром месте…
В полной тишине, установившейся в зале синагоги, прозвучал голос Ребе:
— Подойди ко мне, Елена. Я хочу поговорить с тобой.
Пожав тихонько ладонь Майзелю и, высвободив руку из его руки, Елена шагнула к возвышению:
— Да, Ребе.
— Скажи мне, Елена. Что значат для тебя евреи?
— Евреи — это те, кто первыми выходят на площадь, вместе с лучшими из народа, среди которого живут, вместе с которым страдают и радуются. Мой любимый — из них. Он еврей, Ребе.
— Что значит в твоей жизни этот еврей? — Ребе указал посохом в сторону Майзеля.
— Он — моя жизнь, Ребе.
— Что сделал такого этот еврей, что стал твоей жизнью, Елена?
— Он столько раз спасал меня, что я давно сбилась со счета, Ребе. Своей любовью он вымолил у Всевышнего мое счастье, — счастье носить под сердцем его ребенка. Я верю ему и в него… Я могу говорить долго, Ребе. Я знаю силу слов, я умею нанизывать их одно на другое так, чтобы они завораживали людей. Но я не стану, Ребе. Потому что в этом нет нужды. Я просто его люблю.
— Что значит для тебя любовь к этому еврею, Елена?
— Значит, что больше нет «я» и «он», Ребе. Есть только «мы». Он — половина меня. А я — половина его. — И Елена гордо вскинула голову: — И нет силы ни на земле, ни на небе, ни в этом мире, ни в ином, способной нас разлучить.
Ребе улыбнулся и взглянул на своих учеников, которые смотрели на Елену, словно видели перед собой не женщину, — ангела. Никто никогда не смел так смотреть на Ребе и так говорить с ним. Такое говорить… Это было абсолютно, решительно невозможно. Господи Боже, да кто же она такая?!.
— Скажите мне, рабойним, — негромко, но так, чтобы слышали все, проговорил Ребе по-чешски. — Кто из вас осмелится возразить этой женщине, — не буквой Торы, но душой Торы? Ну? Говорите, рабойним.
Стало тихо. Так невероятно тихо, как не было еще, наверное, никогда в этом зале. И вдруг раскололась эта тишина:
— Не я, Ребе, — сказал сидящий слева раввин. И встал.
— Нет, Ребе, — повторил за ним тот, что в центре. И тоже поднялся.
— И я не могу, Ребе, — сказал третий, который справа. И выпрямился во весь рост.
Ребе повернулся лицом к залу и снова показал посохом на Майзеля:
— Подойди и встань рядом со своей Еленой, Даниэль.
Майзель вздрогнул. Впервые Ребе назвал его по имени. Он повиновался. И взял Елену за руку… А Ребе указал посохом на понтифика:
— Поднимись сюда, ко мне, падре, — и, когда Урбан ХХ встал рядом с ним, произнес, опершись одной рукой на свой посох, а другой на плечо понтифика, обращаясь к Майзелю и Елене: — Вашу любовь открыл вам Всевышний, Даниэль и Елена. И свою Любовь к вам открыл он для нас. Да свершится все по Воле Его. Амен [91] , — и когда вновь установилась звенящая тишина, улыбнулся: — Надень ей кольцо, Даниэль.
И свою Любовь к вам открыл он для нас. Да свершится все по Воле Его. Амен [91] , — и когда вновь установилась звенящая тишина, улыбнулся: — Надень ей кольцо, Даниэль.
Майзель вынул футляр, открыл и, достав кольцо и произнеся заветные слова на иврите и повторив их для Елены по-чешски, надел ей кольцо на безымянный палец правой руки. Елена даже вздохнуть не могла — платиновый ободок и три ромбовидных алмаза, скрепленных вместе и образующих идеальный шестигранник. Конечно же, из Намболы. Не слишком больших, не больше карата каждый, но таких невероятно, немыслимо красивых… Голубой, как ее глаза. Золотистый, как волосы. И розовый, как губы…