— Ах, вон что… И ваша трогательная дружба с понтификом?…
— И инструмент, и цель. Одновременно. Ну, в первую очередь, просто дружба. Потому что если друзья тебя не понимают, то кто поймет?
— Но почему именно католики?
— Ну, во-первых, потому, что, как я уже, кажется, говорил, понятие прогресса в том варианте, в котором мы привыкли его видеть, неразрывно связано с христианством. И с Церковью, как с институтом его распространения и практики. Во-вторых, потому, что католики — единственная вменяемая религиозно-идеологическая система, построенная по принципу военной иерархии и в значительной степени отвечающая моим практическим задачам. А мои задачи в значительной степени соответствуют их задачам. И мои ресурсы им очень кстати. А мне — их… Такой вот у нас очень продуктивный, на самом деле, симбиоз получается.
— И Рекатолизация в стране тоже…
— Обязательно.
— Кстати, я давно хотела спросить… А что это за перстень? Фамильная драгоценность рода Майзелей?
— Нет. Это подарок понтифика, — такой старинный церковный обычай: перстень, как награда и верительная грамота…
— Можно взглянуть? Оно хотя бы снимается?
— Конечно, — Майзель легко снял кольцо и протянул Елене.
Это было массивное золотое, очень мужское, кольцо, смотревшееся на его руке довольно диковато — черный сапфир с вытравленным Ватиканским гербом, глубоко утопленный в сердцевину овала, напоминающего печать, а по окружности — надпись по-латыни. Разобрать ее Елена даже не трудилась, — шрифт мелковат, да и, признаться, латынь она успела основательно подзабыть:
— Это какое-нибудь указание для посвященных?
— Почти угадали, пани Елена.
Здесь написано «Лучшему из друзей Святой Церкви Господа Нашего Иисуса Христа».
— Какая симпатичная формулировка. Наверняка придумана специально для вас.
— Возможно. Мне приходилось бывать в ситуациях, когда эта штука помогала мне добиваться интересных результатов от людей, для которых подобные слова что-нибудь да значат.
— Но сами-то вы…
— А при чем тут я?! Я что, для себя все это делаю?! У меня есть все, что мне нужно. Моему телу, я имею в виду. Да и для души, знаете ли, немало. Большое, настоящее дело. Настоящие, верные друзья… Не так плохо, на самом деле. Грех жаловаться.
— Ну, предположим. Это довольно-таки впечатляет. А что вы делаете с теми, кого не устраивает ваша схема?
— Ах, вы знаете, дорогая, — ласково проворковал Майзель. При этом он сверкнул глазами и оскалился так, что у Елены екнуло в груди.
— Одним ударом… — Елена вздохнула и, прикрыв глаза, покачала головой. — Все еще никак не могу в это поверить… Понятно. А откуда эти режимы берут деньги на то, чтобы покупать у вас все?
— У меня, пани Елена. Моя финансово-кредитная сеть обслуживает эту задачу. Четко, эффективно, быстро, красиво. Им нужны деньги на оружие. Что ж им, разрешать для этого работорговлю и наркоторговлю? Ничего подобного. Кредиты! И они у меня в кармане. Вот тут, — Майзель похлопал себя по груди в области нагрудного кармана пиджака.
— Но чтобы заполучить узлы этой сети, вам пришлось пойти на преступления. В том числе и на убийства, как я понимаю. И вам это, как я тоже понимаю, нравится…
— Ну, дорогая. Разумеется. До какой-то степени. Разве тупые и жирные капиталистические свиньи отдали бы просто так, за здорово живешь, структурные компоненты своей системы? Мое счастье в том, что я не испытываю ровным счетом никаких угрызений совести по этому поводу. И я не разорял людей. Я пришел в этот бардак, когда денежки уже лежали в кубышке. И просто навел порядок. Все, кто был достаточно жаден и глуп, получили свои денежки и остались довольны. А те, кто был недостаточно глуп, чтобы не понять, что заваривается какая-то каша, и захотел урвать свой куш, получили место на кладбище или в колумбариуме. Потому что нет никакого куша. Нет дворцов на Ривьерах, нет «бугатти» в гаражах, нет бриллиантов и изумрудов в подвалах, нет Рафаэлей на стенах. Ничего этого нет. Есть только работа. И чтобы эта мразь не мельтешила у меня под ногами и не мешала мне работать, пришлось ее вычистить.
— Ах вы, бедняжка…
— Не нужно, пани Елена. Конечно, я не питаюсь черствыми булочками и не хожу в лохмотьях. И на велосипеде тоже не езжу. Но это неудивительно, поскольку вся конструкция держится на мне. И на нашем государстве, пока на то есть воля нашего монарха. И нам нужно везде успеть сделать так, чтобы, когда наши враги опомнятся, у них не было никаких шансов сколько-нибудь существенно помешать шестеренкам вертеться. Мы должны успеть построить систему, которая более или менее сможет функционировать по принципу самоорганизации. И сколько я еще протяну? Тридцать, сорок лет? Пятьдесят? Для истории это миг. И за этот миг мы должны успеть. Во что бы то ни стало. И то, что мы делаем, мы делаем исключительно поэтому…
— Просто потрясающий идеализм. А вы не боитесь, что вас когда-нибудь ваши собственные люди и объегорят — вот таким же образом, как вы это проделываете сами?
— Нет.
— Интересно, почему.
— Потому что мои люди работают со мной только по одной причине.
— Интересно, почему.
— Потому что мои люди работают со мной только по одной причине. Они верят в меня и в то, что мы вместе делаем. И потом, я очень забочусь о тех, с кем вместе работаю. И речь не только о зарплате и премиях. Конечно, бывает всякое… — Майзель нахмурился и вздохнул. — Все равно. Мои люди любят меня. Как и я их. Я их никогда не предавал и не предам. И они это знают. Потому что невозможно предать тех, кого любишь.