— Иди ко мне…
Он повернулся, посмотрел на Елену. И, шагнув к ней, опустился перед ней на колени:
— Не оставляй меня, Елена. Я люблю тебя.
— Мой мальчик, — прошептала Елена, обнимая его, прижимая его голову к своей груди и гладя по волосам, — мой бедный, мой маленький, мой родной… Я так тебя люблю… Я буду с тобой, мой мальчик. Я клянусь, что никогда не оставлю тебя. Я буду жить с тобой долго-долго и умру с тобой в один день… Я только одну вещь тебе скажу. Ты ничего не отвечай мне, ладно? Я думаю, Ему не все равно. Раз все так получилось… Возможно, не все равно. Ты ведь мне веришь?
— Тебе? Тебе я верю, мой ангел. И я так хочу, чтобы ты оказалась права…
Господи, подумала в отчаянии Елена. Да как же это можно-то — постоянно жить на таком градусе, с таким надрывом?! Нет. Нет, я должна что-то сделать с этим, просто обязана. Немедленно. Прямо сейчас…
— Я тоже должна тебе кое-что сказать, — Елена вытерла слезы и взяла Майзеля за уши. — Что-то очень важное. Ужасно важное, Дракончик. Ты готов?
— Да. Да, жизнь моя. Я готов…
— Я не настоящая блондинка.
— Что?!?
— Я крашеная.
— Господи, Елена…
— Правда-правда.
У меня цвет волос на самом деле какой-то пегий, так что я очень давно осветляюсь, еще с гимназических лет. Ты сильно разочарован?
Майзель так долго молчал, что Елена уже и в самом деле встревожилась. И вдруг спросил с надеждой:
— А глаза?
— Глаза — увы, настоящие, — Елена вздохнула.
Майзель сел на пол, закрыл лицо руками, и плечи его затряслись. Елена сначала замерла, а потом поняла, что он так смеется.
И засмеялась сама.
ПРАГА, ЮЗЕФОВ. МАЙ
Понтифик, чуть пригнувшись, вошел в молитвенный зал Старо-Новой синагоги. На нем была простая белая сутана, перепоясанная белым кушаком, и белая шапочка, до боли напоминающая праздничную ермолку, какую надевают в Йом-Кипур [73] правоверные евреи.
Мельницкий Ребе сидел возле арон-кодеша [74] с книгой, — совершенно один. Услышав шаги гостя, он обернулся и с видимым усилием поднялся. Понтифик приблизился, и они пожали друг другу руки. Это была их первая в жизни встреча с глазу на глаз. Еще никогда Ребе — ни он, ни другой — и наместник престола святого Петра не встречались вот так… Ребе указал гостю на скамейку напротив себя, а сам опустился на место. Он знал, что понтифик владеет ивритом. И заговорил первым, проведя по седой бороде едва заметно подрагивающей, в старческих пигментных пятнах, рукой:
— Ты [75] наверняка хотел поговорить со мной об этом апикойресе, падре… Что еще он натворил?
— Не называй его этим словом, рабби. Он мой друг, и я люблю его.
— Пожалуй…
— Он любит женщину, рабби. И она — не еврейка.
— Ох, и это я знаю. И это почему-то совсем не удивляет меня…
— Они вместе остановили войну, рабби. Возможно, самую страшную из всех войн на Земле.
— Лучше бы он учил Тору, — вздохнул Ребе. — Продолжай, падре.
— У них будет ребенок.
— Ах, вот что… И что же я должен по этому поводу сказать?
— Откуда мне знать? — пожал плечами понтифик. — Я думаю, хотя бы то, что это событие стало поводом для нашей встречи, уже достойно быть занесенным на скрижали истории…
— Несомненно, — Ребе неожиданно молодо прищурился. — Ты хороший друг, падре. Я думаю, у него есть право гордиться такими друзьями. Но ведь ты понимаешь, что…
— Я боюсь, рабби, что тебе придется выслушать кое-что, прежде чем ты примешь какое-нибудь решение…
— Хорошо. Я слушаю.
— Я думаю, имя этой женщины тебе известно. И кто она…
— Да. Продолжай.
— Когда ей было восемнадцать, она приехала учиться в Россию, в Москву. И там случилось то, что случается сплошь и рядом с юными и горячими девушками, когда они уезжают далеко от дома. Он был такой модный в богемных кругах музыкант, веселый и скабрезный любитель выпивки и женщин, и он так задушевно пел песни и так красиво рассказывал стихи… Для него это было забавным приключением — уложить в постель хорошенькую иностраночку из «братской республики», смотревшую на вавилонские башни Кремля с ужасом и интересом… Ей так хотелось узнать поближе этот народ, капля крови которого текла и в ней тоже, который двадцать лет назад отутюжил ее родину, ее любимую Злату Прагу танками только за то, что они осмелились мечтать о другой, лучшей жизни.
Посмотреть ему в глаза. Изведать, — неужели все они ненавидели ее страну за это? И этот человек показался ей другом, и она раскрылась ему навстречу, ей даже почудилось, что она полюбила его… Конечно же, она совсем не думала ни о чем. Она ведь была так молода… И когда узнала о том, что он женат, и вовсе не борец он, а мелкий пакостник и лживый болтун, — она была беременна. Он уговаривал ее избавиться от ребенка, хныкая и ползая перед ней по полу в пьяной блевотине. Ей стало страшно — ребенок? Сейчас? От этого алкоголика и ничтожества?! И это было сделано. По-советски убого и грязно… Конечно, она опомнилась потом. Когда уже ничего нельзя было исправить… Она вернулась домой, и вышла замуж, и очень хотела детей. Но приговор врачей был неумолим: невозможно. Никогда. Ее родители умерли в один год, один за другим, и с мужем она рассталась. Она многое преодолела, многому научилась за время, прошедшее с той поры, и сделала себя сама, став больше, чем писателем, — став в ряды тех, кого называют совестью нашего мира… Немногие мужчины способны пережить то, что пришлось пережить ей, и не сломаться, не сдаться, а стать знаменитой, и бросать миру в лицо такие горькие и правдивые слова, как делает это она… Она носилась по всему свету, лезла в самое пекло, словно ища гибели. Своими огненными, яростными словами она спасла от голода, войн и сиротства стольких детей… Лишь своего собственного не довелось ей кормить и ласкать. Ее считали — и считают — резкой, бесстрашной, язвительной, остроумной, безжалостной. Она и на самом деле такая. Была такой, пока не встретилась с ним. Пока судьба не швырнула их друг к другу. Он тоже многое пережил — и смерть близких, и потерю друзей, и даже — собственную смерть. И тоже все преодолел. И собрал стольких людей, и возвысил из души, и повел их на битву со Злом. И спас он стольких детей и женщин — и только своей мадонны с младенцем не было у него. И она полюбила его — всем сердцем, так тосковавшим по любви и обыкновенному счастью. И он почувствовал, что дороже ее нет у него никого и ничего на свете. Что все его планы и свершения — это на самом деле всего лишь жажда любви. Он был этим оглушен и испуган, — так же, как и она. Они оба, которые не боялись и смерти самой, плюя ей в лицо… Они оба знали, что обречены на одиночество, даже если будут вместе. Она не раз пыталась бежать от любви, зная о своей беде… И он знал — и каждый раз вырывал ее из лап смерти. И чудо случилось. Вопреки всему… Я думаю, что Всевышний закончил испытывать эту женщину и этого мужчину. И я хочу спросить тебя, рабби — веришь ли ты, что у нас с тобой есть право испытывать их и дальше?