— Это тебе. От Квамбинги.
Что- то было в его тоне такое, что заставило Елену молча открыть пенал.
Не в силах сдержаться, она тихо ахнула: на черном бархате сиял причудливо ограненный алмаз размером с крупный миндаль, на тонкой, похожей на проволочку, платиновой цепочке. Это был настоящий камень, удивительно редкой игры и прозрачности, из тех, что стоят, наверное, немыслимых денег.
— Он просил меня извиниться перед тобой за него.
— За что?!
— За все, Елена. Потому что это война… И Квамбинга воевал за меня. С тобой. И проиграл. Возьми это, Елена. Пожалуйста.
— Так вот почему он так смотрел…
— Наверное.
— Боже мой, Данек… Как же ты чувствуешь себя, когда твои игрушки пытаются управлять тобой?! Какой ужас, Господи, какой ужас…
Он молчал, опустив голову на грудь. Потом сказал, не глядя на нее:
— Поезжай, щучка-колючка. Только обязательно возвращайся… — и стремительно вышел из машины.
Елена видела в зеркало, как он идет к лифту. Какая прямая у него спина, подумала Елена. Конечно, я вернусь, будь я проклята. Куда же я денусь?!. И она вдавила педаль акселератора так, что жалобно взвизгнули покрышки и от тормозных дисков повалил вонючий синий дым…
ПРАГА. АВГУСТ
Елена заехала домой, убрала подарок Квамбинги подальше с глаз, сменила вечерний наряд на уютные и привычные джинсы и свитер и поехала в редакцию, где не была целую вечность. Когда Елена вошла в кабинет главного редактора, где уже началась летучка, повисла странная тишина, от которой у нее покраснели и стали горячими уши. И опять напомнила о себе бабочка… Такого уже давно с ней не случалось. Собственно, такого с ней вообще никогда не случалось. Елена непроизвольно облизнула губы:
— И чего вы все на меня так уставились?
— Елена, ты выглядишь на миллион крон, — покачал головой Ботеж. — Ты что, влюбилась?
— Что?!
— Точно влюбилась, — вздохнула Бьянка. — Я ее знаю сто лет, ребята, у нее же бабочка под сердцем, вы посмотрите только… И кто же этот герой?
— Бьянка, заткнись.
— Да ладно… Ленка, ну же! Имя — в студию! Тарам-пам-пам!
— Ребята… Пожалуйста. Перестаньте.
— Я знаю, — вдруг тихо сказала Полина, и ее печальные глаза газели наполнились слезами. — Да, Ленушка?
— Да, — выдохнула Елена, и ей стало легче. Она повернулась к главному: — Иржи, я не могу больше у нас… у тебя… Я сейчас напишу заявление об уходе.
Все потрясенно молчали.
— Елена, не дури, — Ботеж тяжело поднялся из-за стола, подошел к окну и выглянул на улицу с таким видом, как будто там притаился какой-нибудь выход из ситуации. — Это что, правда?
— Иржи, мне очень неловко, что я тебя подвела. Но…
Ботеж вздохнул и как-то странно посмотрел на Елену:
— Подвела? Как ты могла меня подвести? Возьми отпуск.
— Какой… отпуск?!
Молчание в кабинете сделалось совершенно непереносимым.
— Творческий. Насколько потребуется. И знаете что? — Ботеж обвел всех взглядом. — Идите-ка вы погуляйте, друзья мои. И сделайте вид, что ничего не слышали.
И если кто-нибудь из вас — даже случайно — откроет рот… Бьянка, тебя это касается больше всех и прежде всех… отправлю в бессрочный творческий отпуск под Карлов мост! Давайте, по местам!
Когда коллеги покинули кабинет, Елена опустилась на стул у редакторского стола и уронила руки на колени:
— Иржи, прости…
— Я не должен был разрешать тебе эту авантюру.
— Я никого не спрашивала, если ты помнишь.
— Он просто проглотил тебя…
— Ох, Иржи… Нет.
— Нет?
— Нет. Если бы он меня проглотил, мне за что было бы извиняться перед тобой. Просто все изменилось… Очень сильно изменилось, Иржи. Во мне. Внутри. Я поняла то, чего раньше не видела — или не хотела видеть. Я увидела человека, который пытается вобрать в себя все зло и все страхи этого мира, чтобы мир мог перевести дух…
— Боже, Елена, что ты говоришь…
— Я знаю, что я говорю, Иржи. Это, в общем-то, единственное, что я умею делать по-настоящему хорошо… Я увидела то, что никому не показывают. Потому что никому не следует это знать. Узнав это, уже невозможно жить, как прежде, до того, как это знание стало твоим. Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь рассказать об этом так, чтобы остальные поняли… Не испугать, не удивить, — объяснить… Я не знаю. Я знаю лишь, что прежней жизни уже нет. Именно поэтому я хочу оставить журнал.
— Ты будешь… с ним?
— Я ничего не знаю, Иржи. Как он говорит, — бой покажет… Я не могу больше обсуждать его действия в прежнем тоне. Это единственное, что я точно знаю сейчас. Я понимаю, что есть другие темы… Но эта всегда была главной. Именно поэтому я была на ней. А теперь я не могу. Не должна. И дело… Дело вовсе не в моих чувствах. Хоть я и не настолько глупа, чтобы отрицать очевидное… Поэтому я и прошу прощения. Разреши мне уйти, Иржи.
— Нет.
— Что значит «нет»?!
— Нет — значит нет, Еленка. И ты сама говоришь, что есть другие темы. Есть университет, есть программа… Но это потом. А пока ты в отпуске.
— О Боже… Наверное, ты прав. Конечно, ты прав… Я просто рехнулась. Прости.
— Ну, Ленушка, что ты… Разве можно извиняться за чувства? Я старый, конечно, но я же не маразматик. Я знаю тебя… И я доверяю тебе. Всегда доверял тебе. Ты вольна делать так, как считаешь нужным. И я надеюсь, что он на самом деле тебя достоин… Вот, именно так, и никак иначе, — он — тебя. Я же понимаю. Я хочу только, чтобы ты была счастлива…