— Вы евгеник какой-то…
— Есть вещи, незаслуженно забытые или напрасно ошельмованные. А также бессмысленно поминаемые всуе. Разве это для вас новость?
— Какое отношение имеет весь этот чудовищно эклектичный доктринальный коктейль к иудаизму? Хоть убейте, никак не пойму.
— А перечитайте на досуге книгу Царств, пани Елена. И фундаментальное исследование нашего большого израильского друга, профессора университета Бар-Илан Биньямина Рошаля, о становлении института царской власти в еврейском государстве библейской эпохи. И поймете, что имеют. К тому же самое непосредственное. И то, что этого не видно в первом приближении, вовсе не значит, что это вообще не так. В иудаизме как доктрине очень много вещей, которые я нахожу правильными и вполне современными. Нет ничего странного, что я их использую. А то, что я монархист, так и вовсе вытекает из факта моего еврейского происхождения. Потому что евреи — подразделение армии Царя Вселенной, как иначе мы можем относиться к отражению власти Всевышнего в этом мире, которым является королевская или царская власть?
— Все равно это дикость.
— Дикость — совершенно не обязательно и не всегда плохо.
Дикость не в смысле необузданность и неуправляемость, а дикость как первозданность и близость к истокам, конечно же.
— Но вы и ваш любимый король — именно необузданные и неуправляемые дикари. Насколько вы близки к истокам, мне судить трудно, но то, что вы оба — удивительно первозданные существа с потрясающе мифологическим сознанием, абсолютно верно. Непонятно, как его величество, будучи тем, кто он на самом деле есть, умудрился получить академическую степень…
— Быть доктором философии отнюдь не обязательно означает быть при этом еще и толстовствующим исусиком, пани Елена. А я — так и вообще учился в основном стихийно и на практике, — Майзель виновато вздохнул и потупился.
— С вами тяжело спорить, — пожаловалась Елена.
— Да? Отчего же?
— Вы практически не злитесь.
— Это плохо?!
— Когда человек злится, он теряет контроль и раскрывается. И выбалтывает что-нибудь по настоящему важное. А вы — никогда не злитесь. Иногда делаете вид, но это не в счет, это приемчик такой… Я сама так умею. По-настоящему вы не злитесь. Это удивительно и обезоруживает. Возникает ощущение, что вы знаете нечто, всем остальным неведомое, и не доводите это до нашего сведения, руководствуясь исключительно заботой о нашем душевном равновесии.
— Откуда вы это взяли?
— Что?
— Откуда вы знаете то, что сказали сейчас?
Елена подняла на Майзеля глаза, и ей сделалось страшно. Потому что спрашивал ее сейчас вовсе не человек, а самый настоящий дракон. И то, что он оставался при этом в человеческом облике, не имело ровным счетом никакого значения.
— Вы сумасшедший, — тихо сказала Елена, не в силах отвести взгляд. — Просто сумасшедший. Опасный сумасшедший.
— Если бы вы знали, как близки сейчас к истине, — Майзель вздохнул, и драконье выражение исчезло с его лица, а глаза перестали жечь.
— Когда я была близка к истине? — Елена уже опомнилась и вцепилась в Майзеля совершенно бульдожьей хваткой. — Когда сказала, что вы сумасшедший, или когда обмолвилась о некоем знании?
— Это неразделимо, дорогая, — он усмехнулся.
— И что это за знание?
— Когда-нибудь… Возможно, я скажу вам. Если…
— Если что? Если заслужу?
— Если я увижу, что вы готовы.
— Я готова.
— Нет. Пока нет, пани Елена. Поверьте, я знаю.
Елена никак не могла прогнать от себя картину, только что представшую перед ее глазами, — как человек превращается в дракона. О, нет, это не было дьявольщиной… Это было именно лицо дракона. Дракон мог быть с ее стороны, а не с той. Но это был, без всякого сомнения, дракон. И это пугало Елену больше всего.
— Вы часто корчите эту рожу?
— Рожу?
— А что же это?!
— Ну… Вы первая это так назвали, — он улыбнулся.
— Если вы ждете от меня благоговения и трепета, то совершенно напрасно. Я стремлюсь понять вас, понять, что вы такое, как стали таким и почему… — Елена пожала плечами и поежилась. — А для благоговения и трепета найдите себе кого-нибудь попроще.
— А для благоговения и трепета найдите себе кого-нибудь попроще.
— Что я такое и почему… — повторил Майзель задумчиво и покачал головой.
Какая красивая у него голова, вдруг подумала Елена. Большая, красивая… Господи, что это такое?!.
— Я сам не знаю, что я такое. А уж тем более — почему, — он посмотрел на Елену и усмехнулся чуть грустно. — Я только знаю одно. Чтобы сделать что-то хорошее, надо сделать сначала плохое. Или не сначала, но тоже… Почему все устроено именно так, я не знаю… Наверное, просто хорошее больше не из чего делать. И вы ведь тоже, пани Елена… С вами тоже это плохое случилось. Плохое и страшное. Но вы сильная, вы не сдались, а сделались лучше, мудрее и чище. И гораздо отважнее, чем прежде…
Господи, да что же ты знаешь такое, в ужасе подумала Елена, чувствуя, как немеет спина от тысяч вонзившихся в нее ледяных иголочек. И откуда ты знаешь это, чудище?!
— А рожа… Ну, что — рожа… Нет, — он снова посмотрел на Елену. — Иногда это происходит помимо моего желания, и мне это не нравится. Вообще-то я использую эту, как вы изволили выразиться, рожу исключительно по мере надобности, степень которой определяю лишь сам. Но иногда… Я вас напугал? Только честно.