Елена чувствовала это — потому что не могла не чувствовать. Ее изумляло то благоговение, с которым он ее ласкал. Как будто она… и в самом деле ангел. Она сама с удовольствием его разглядывала, и трогала, и целовала, и очень желала, чтобы ему было хорошо с ней, и чтобы он чувствовал, как ей хорошо с ним, но он… Не было места, не было уголка на ее теле, которое он не перецеловал бы по крайней мере тысячу раз. И то, что она при этом испытывала, даже возбуждением нельзя было назвать. Ее просто сносило, как штормом. Интересно, он Марту тоже так целовал, подумала как-то Елена, и вдруг испытала такой приступ бешеной ревности, что сама испугалась… Елену потрясло, как сразу и точно они совпали, как будто и в самом деле были двумя половинками одного существа. Он был огромный, но все остальные его размеры были вполне человеческими, и никаких неудобств или, тем более, неприятных ощущений не было у нее, ей не пришлось ни к чему привыкать. И ничего объяснять ему тоже не нужно было. И можно было делать, что хочешь, — или толкнуть его на спину и резвиться самой, или дать ему полную волю и, закрыв глаза, улететь прямо в рай, на седьмое или семьдесят седьмое небо…
Он постоянно ей что-нибудь дарил. Нет, не дворцы и не конюшни с ахалтекинцами [59] , — какие-то смешные маленькие штучки, которые он, как фокусник, то и дело доставал ниоткуда, которые легко и приятно было носить с собой, которые всегда говорили ей — «я здесь», даже когда он отсутствовал.
И цветы. Он слишком хорошо знал, что вызывающей роскошью подарка не смутить Елену, не растопить ее сердце, — она и вправду не могла носить никаких бриллиантов, пока люди на Земле умирают от голода, и подарок Квамбинги давно тихонечко переехал в музей, где и было ему самое место. Она и вправду была такой. Именно от нее такой и сходил он с ума. Именно такая нужна была она ему. И она это знала. И знала уже самое важное: что он — тот самый, единственный в ее жизни, и что другого на его месте просто представить себе не может. Только самого главного Майзель не мог ей подарить…
Много лет назад она привыкла жить с чувством, что у нее не будет ребенка. Никогда. Елена не вдруг поняла, что означает это сказанное врачами «никогда». Она помнила взгляд женщины-гинеколога, в котором плеснулась такая жалость и боль… До Елены даже не сразу дошло, что это было сказано ей, — и про нее. А когда, наконец, дошло…
Нет, она не смирилась с этим приговором. Но она научилась с ним жить, приладилась к нему. Как прилаживается к жизни за решеткой приговоренный к пожизненному сроку… Со временем Елена даже стала находить в этом много маленьких удобств: она ни от кого не зависела, ее никто не ждал, она могла делать все, что ей хотелось и казалось в данный момент важным, и она перестала примерять свою жизнь к мужчинам, с которыми у нее случались романы. Никогда она не жила рядом со своими мужчинами, — всегда уходила и приходила, когда ей это было нужно. И мужчины всегда с таким облегчением вздыхали, узнав, что им ничего не грозит… И поэтому она всегда спокойно оставляла них, — всегда первой. И это было ей тоже удобно.
Ни разу — ни сама Елена, ни Майзель — ни словом не коснулись этой темы. Елена догадывалась, да что там — была убеждена, что он все знает про нее. Абсолютно все. Но — отставили это в сторону, заперли, как скелет в шкафу. Когда прошел их длившийся больше полугода медовый месяц, когда они не то чтобы поостыли, — Елена знала, что никогда к нему не остынет, — скорее, пристроились, приноровились друг к другу, когда их отношения пришли в некое равновесие, и первая жажда близости показалась утоленной… Он стал замечать, что с Еленой творится неладное. Она так смотрела на юных и не очень юных мамочек с детьми, которых в Чехии в последние годы стало просто видимо-невидимо, что у него начинало противно и тоскливо дергаться в груди. Он знал, что если бы по-настоящему смог ощутить ее боль, то умер бы на месте… Но он ничего не мог поделать с этим. Он мог швырнуть весь мир к ее ногам, достать ей с неба звезду, подарить ей бриллиант размером с лошадиную голову, но это ничего не значило для нее. И он чувствовал — несмотря на страсть и нежность, сливавшую их в одно существо, Елена не хочет, не может разрешить ему взять часть ее беды на свои плечи. И он знал, что она будет пытаться оторвать его от себя, и съедать себя изнутри, словно она все еще была виновата, словно таким способом можно что-то исправить… Но он знал и другое. Он знал, что Елена — его женщина. И что он не позволит ей быть без него. Никогда. Ни за что…
Он не знал, почему случилось именно так. Почему именно Елена… Впервые за всю его жизнь, стремительную и ясную, как выстрел, что он сам сделал такой, перед ним был не весь мир, который во что бы то ни стало предстояло спасти. А всего лишь одна молодая женщина, хрупкая и прелестная, отважная, как мало кто из мужчин, и с такой бедой за плечами, которую никакому мужчине не понять, не поднять, не осилить, не сдюжить, не развести, не выплакать, не спросить, не сказать. Женщина, посмевшая ворваться в его жизнь, как гроза. Женщина, расколовшая, словно гнилой орех, непобедимую броню его одиночества. Женщина, которую ему тоже необходимо было спасти. Вместе со всем остальным миром.