— Я понимаю, что вы хотите сказать, — Елена посмотрела на него и вздохнула. — Я ненавижу войну… Это всегда происходит, когда идет война…
— Да. Обязательно. Первое правило победителя — насиловать женщин, чтобы унизить врага, растоптать его, напугать навеки. Но такого, как тогда… Такого никогда не было. То самое количество, которое перешло в качество. И даже при зачаточных коммуникативных возможностях середины двадцатого века это стало известно всем. И все испугались до смерти, и немцы в первую очередь. Он добился своего. Ему почти ничего не удалось из задуманного и начатого, а это — удалось. И я задаю себе вопрос — почему? Почему именно это?
Майзель замолчал, глядя в окно.
— И чучмеков я тоже за это ненавижу, — вдруг сказал он. — Там вообще нет женщин, понимаете, пани Елена? Коровы, детородные машины, собственность, что угодно… Они потому такие уроды, полулюди, что у них женщин нет…
Боже мой, подумала Елена.
Боже мой, что ты за чудище…
— И несмотря на все это… Совсем никого?
— Никого.
— Не хотела, но спрошу, пожалуй. Уж очень любопытно.
— Вы о чем?
— Что это за история с Габриэлой Златничковой?
— Это не с ней, — усмехнулся Майзель.
— Пан Данек, я не имею намерения уличать вас в непоследовательности или чем-нибудь таком. Эта история вызвала столько разговоров в Праге. И не только в Праге… Да и удивительного ничего в этом нет, предосудительного — тем более. Она красавица, знаменитость, вы…
— Вы думаете, я постеснялся бы признаться в этом?
— Но это ведь вы избили ее друга, не так ли?
— Друга? — удивился Майзель. — Друга? Вы называете другом женщины говнюка, который сначала сделал ей ребенка, а потом начал гулять направо и налево, раздавая при этом интервью таблоидам и причитая, что она не может понять его тонкую творческую душевную организацию?! Разумеется, что, столкнувшись с ним нос к носу, я ему сунул прямо в бубен, как следует.
— Пан Данек. Нельзя избивать человека…
— Человека нельзя. Ни в коем случае, — согласно покивал Майзель. — А подонку нужно совать в бубен прямо там и тогда, где и когда. Понимаете? Что такое, черт побери?! Одна из красивейших женщин планеты любит тебя, живет с тобой, захотела родить от тебя ребенка, — а ты что творишь, урод?! Крутил ей мозги черт знает сколько лет, то женился, то не женился, кобель вонючий…
— О Господи. Вы ненормальный. Какое вам-то до этого дело?!
— Мне не было и нет никакого дела до их отношений. Мне есть дело до поведения этого сморчка, который полощет на весь свет доброе имя чудесной женщины, к тому же моей соотечественницы…
— Но послушайте. Если она сама…
— Она женщина, пани Елена. И потому имеет право — и ошибиться, и на то, чтобы мужчина, которому она доверилась, по крайней мере, вел себя прилично. А мужчина, который не умеет вести себя как мужчина, должен получить в бубен. Вот как хотите.
— Это возмутительно. У вас с ним несопоставимые весовые категории.
— То есть?!
— Во-первых, вы явно сильнее, моложе и наверняка лучше владеете приемами… э-э-э… рукопашного боя…
— Обязательно, — кивнул Майзель.
— Во-вторых, ваш общественно-политический и финансовый статус…
— Статус здесь совершенно ни при чем. Если бы я захотел использовать свой статус, его бы приволокли ко мне связанного, как барана, а после душеспасительной беседы изготовили из него ящик собачьих консервов. А что касается приемов… Я подошел к нему при всем честном народе и прямо спросил: стыкаться будем? Причем сразу же сказал, почему. И предупредил, что мне все равно, будет он защищаться, или нет, и чем. А он… Ну, сказал бы — это наше дело, мы с ней сами разберемся… Да я и не бил его совсем… Так, стукнул разочек… Тем более, она же просила его не трогать…
— Ах, так все-таки…
— Ох, да нет же… Ну, я просто… Я просто ее выслушал. Она в самом деле чудесная и милая девочка. Неудивительно, что я взбесился.
Она в самом деле чудесная и милая девочка. Неудивительно, что я взбесился. Меня всегда от женских историй выворачивает наизнанку. Да еще когда этот хорек пытается заработать на своей подлости… Их отношения — это их отношения. Но это отношения двоих, а не всего света, который следит за знаменитостями, пуская слюни от любопытства. Вот я ему и предоставил возможность зарабатывать на том, на чем он только и достоин зарабатывать — на разбитой морде лица.
— Вы не можете броситься сразу на все амбразуры, пан Данек…
— Да. Уж это вряд ли, — вздохнул он. — Увы. Но когда мне удается заткнуть хотя бы одну, я чувствую, что не зря живу на свете. В наш пошлый век, восторженно любующийся своей пошлостью, век вездесущего гламура и бесконечно кривляющегося постмодернизма, кто-то должен иметь мужество и возможность вступиться за честь женщины, пани Елена…
— За всех?
— И это невозможно, — он так горько вздохнул, что Елене стало его жалко. — Ну, хотя бы за наших… Которых мы знаем…
— Невозможно наказать всех, кто этого заслуживает. Вы же не Бог, в конце концов…
— Ну… Я думаю, к этому следует стремиться, — он усмехнулся. — Хотя бы самых наглых, что лезут в глаза и выставляют напоказ свою мерзость… Может, на кого-то это подействовало, как ушат холодной воды… И скажите спасибо, что это сделал я, а не его величество.