— Что?
— Я не знаю. Что-нибудь, что разрядило бы пафос, скопившийся под потолком. Того и гляди, молнии посыплются…
— Пани Елена, вы злючка…
— Подумаешь. Это я уже слышала от вас, кстати. Но в первом приближении сойдет. Так от чего вы его спасли, если не секрет?
— А, пустяки… Рэкет… Давно дело было…
— Видно, не такие уж и пустяки, раз столько лет… Впрочем, это не важно сейчас.
— А что важно?
— Важно, что я недостаточно знаю свою аудиторию. Как выясняется… За что я вам бесконечно признательна, так это за то, что вы с таким завидным усердием расширяете мой кругозор.
— Несказанно рад быть вам хоть в чем-то полезным, — Майзель шутовски наклонил голову набок.
Их пикировку прервал Втешечка, возникший из ниоткуда с двумя подносами закусок:
— Вот… Кушайте, дорогие мои. Вот это, пани Еленушка, попробуйте, это вам непременно придется по вкусу…
— Но это…
— Ничего, ничего. Вы такая худенькая, что вам вовсе не вредно немного поправиться…
— Карлито, — вздохнул Майзель, — ты деревенщина, это не диета, это такая порода, — он подмигнул Елене, уже было открывшей рот для произнесения язвительной отповеди, и страшно вытаращил свои полыхающие зеленым пламенем глаза на Втешечку: — Брысь!!!
— Слушаюсь и повинуюсь, мой повелитель, — Карел удивительно легко для своей комплекции развернулся и скрылся из виду, что-то веселенькое напевая.
Его голос донесся от стойки бара: — Не спешите, горячее еще в духовке!
Елена обычно ела на скорую руку, хотя готовить умела хорошо и делала это пускай и редко, но с удовольствием. А тут был просто какой-то бесконечный праздник живота. Так вкусно она в своей родной и любимой Праге никогда еще не ела. Когда пустые тарелки исчезли со стола и на нем вместе с новой скатертью появились запотевшие бокалы с густо-коричневым вспененным пивом, Елена осоловело посмотрела на Майзеля:
— Повар здесь — настоящее сокровище… Вы его специально прячете?
— Это не повар. Втешечка готовит сам.
— Скажите ему как-нибудь, что он — мужчина моей мечты…
— Обязательно!
Втешечка присоединился к ним «на посошок» и проводил до машины.
— Не сердитесь на нас, — сказал Майзель, когда они немного отъехали. — Честное слово, так глупо получилось…
— Я не сержусь, — задумчиво проговорила Елена, отрешенно глядя в окно. — На вашего приятеля вообще невозможно сердиться, особенно после такого ужина, а на вас… На вас я тоже, как ни странно, не сержусь. Отвезите меня домой, пожалуйста. Я устала.
— Конечно… пани Елена…
— Я и в самом деле не сержусь. Если вы об этом. А если о чем-то еще, то у меня все равно нет сил. Давайте отложим все до завтра…
— Хорошо. Я пришлю за вами машину.
— О-ох… Опять вставать в пять утра… Ни в коем случае. Я приеду сама.
— А когда вы обычно просыпаетесь?
— В девять. В десять…
— Бог мой, да как же вы можете спать по полдня?! Неудивительно, что народ про вас думает!
Елена от неожиданности фыркнула, а Майзель тихонько засмеялся, довольный тем, что ему удалось ее отвлечь и растормошить.
ПРАГА. ИЮЛЬ
Он много и охотно разговаривал с Еленой. И рассказывал ей о вещах, о которых она вовсе не предполагала услышать — тем более, от него самого. Она никогда и предположить не могла, что этот человек, — такой человек, — умеет и хочет отстаивать свою правоту в словесном поединке. За свою жизнь она сталкивалась с разным отношением к себе как к журналисту — от пренебрежительно-снисходительного до агрессивно-злобного. И редко — куда реже, чем хотелось бы — устанавливались у Елены такие отношения, которые она могла бы, подумав, назвать в полной мере партнерскими. А Майзель был именно партнером. Нет, он, конечно, и подпускал шпильки сам, и подтрунивал над ней иногда, и на ее колкости хмурился, но главную эту, партнерскую, линию выдерживал всегда, — неукоснительно. Твердо не соглашаясь, когда не был согласен. И иногда собственные убеждения Елены вдруг разворачивались перед ней какой-то новой гранью, под невидимым до поры углом, так, что оказывалось — не по разные стороны баррикад они, а по одну. Только он был другой. Такой необъяснимо другой, что…
Они осторожно, но неотвратимо двигались навстречу друг другу. Через страницы тех же самых книг, прочитанных в юности, через те же мечты и томления духа, что довелось испытать им обоим, наводя тоненькие мостики цитат и аллюзий, скрещивая шпаги фраз над бездной. И Елена чувствовала, сама боясь себе в этом признаться, что когда-нибудь придется им опустить разящую сталь, перевести дух и, посмотрев друг другу в глаза, понять…
Елена знала, как он поступает с теми, кто стоит у него на пути.
И слышала это много раз и от многих… Это были по-настоящему жуткие вещи. Ей говорили, что часто он делал это сам. Ей не хотелось в это верить, — он не был похож на палача. Но ее поражала та поистине эпическая, библейская жестокость, с которой он истреблял своих противников. Не хитрость, не изящество интриги, которые тоже всегда присутствовали, но именно ветхозаветная ярость Иисуса Навина. И с ужасом Елена понимала, что это не столько отталкивает ее от Майзеля, сколько, напротив, влечет к нему…
Он словно прочитал ее мысли, потому что вдруг выключил терминалы на столе и посмотрел на Елену с усмешкой, всегда предвещавшей очередную экскурсию, — либо с ним, либо внутрь него: