Елена многое видела в своей жизни. И кровь, и смерть, и сама бывала на волосок от смерти. И сидела двое суток в подполе в чеченском ауле с автоматом, приставленным к ее виску, пока гонец от Масхадова не приказал освободить ее и доставить к нему. И неслась на ржавой громыхающей «тойоте»-пикапе — такой ржавой, что сквозь дыры в полу кабины можно было разглядеть щебень дороги — под огнем пуштунов из Белуджистана в сторону пакистанской границы. И тонула в ледяной воде горного потока в Эквадоре. Но вот так… Так бессмысленно и жестоко нельзя погибнуть. Это даже хуже смерти, — такая вот смерть. И ни разу она не видела близко, лицом к лицу, тех, о ком говорил Майзель. Их просто не было здесь, их невозможно было здесь встретить. Но он описал их так, словно видел только что сам. Так, что картинка, нарисованная им, встала перед Еленой во всем своем великолепии. Елена даже вздрогнула от мгновенного чувства отвращения и страха, навеянного этой картинкой. Но, прогоняя от себя это чувство, упрямо наклонила голову:
— И все-таки это дети… Мы отвечаем за них, понимаете?
— Почему я и вы должны думать об этом, а они сами — нет?! Почему у вас болит душа за них? Почему вы, ненавидя их образ мыслей и жизни, защищаете их, в то время, как все их помыслы направлены только на одно — уничтожить нас с вами, если мы не согласимся жить так же, как они сами? Почему, пани Елена?
— Потому что я человек.
— Потому что вы — человек, — повторил Майзель ее слова, как эхо. — Потому что только человек может думать о других так же, как о себе. Но человек должен понять, что у него не будет шанса остаться человеком, если он не научится защищать то, во что верит и что любит. К счастью, у вас есть я, пани Елена. Вы, возможно, вовсе не в восторге от такого счастья, но другого у вас нет. Что выросло, то выросло. Да, я, вероятно, чудовище. Скорее всего. Но я на вашей стороне. Поверьте, если бы я был по другую сторону линии фронта, вам пришлось бы куда хуже.
— Меня удивляет, что вы не по ту сторону. Там, на той стороне, как раз приходят в неописуемый восторг от чудовищ. С удовольствием подчиняются им и скармливают им своих детей. А мы-то вам зачем?! Нами даже управлять толком невозможно. Мы все время пытаемся вывернуться из ваших удушающих объятий…
— Меня это не удивляет, пани Елена. И даже не беспокоит. Потому что именно за это я вас и люблю. Вас, а не чучмеков. И поэтому болею за вас. И вам придется выжить и победить, даже вопреки вашим самоубийственным интеллигентско-христианским рефлексам. Как победил человек кроманьонский человека неандертальского, и последний вымер, не сумев противостоять нашему общественно-экономическому и социальному натиску. Ему нечего было этому натиску противопоставить. И чучмеки вымрут, — Майзель пожал плечами и улыбнулся, и Елену едва не замутило от этой улыбки. — Закон природы, дорогая. Я только немного подкорректирую процесс.
— И кто же эти самые неандертальцы-чучмеки? Арабы? Цыгане? Китайцы?
— Все, кому не нравится наша цивилизация. Все, кто хочет ее вымазать дерьмом или написать на ней неприличное слово баллончиком с нитрокраской. Все, кто пытается нас взорвать, уничтожить, поглумиться над нашими ценностями. Все, кто считает, что права ему положены, а обязанности — нет. Всем им необходимо будет или стать другими, или подохнуть. Я не могу рисковать цивилизацией, в которой родился и вырос, которая мне, в отличие от них, как раз ужасно нравится, потому что она такая удобная, чистая, веселая и богатая, ради абстрактного человеколюбия. Я не святой и не страстотерпец. И даже не христианин. Примите и прочее.
— И именно по этой причине ваши… то есть, простите, королевские… тонтон-макуты… то есть, конечно, доблестные стражи порядка… вышибли из страны всех, кого вы сочли чучмеками?
— Дорогая, вы опять передергиваете. Их никто не вышибал. Чучмекские мафии — тех да, тех действительно вышибли. Потому что мы с королем и есть мафия, другой или тем паче третьей мафии быть не может. А эти… они сами уехали. Удрали, если хотите. Потому что у жителей страны, у граждан должны быть не только права, но и обязанности. А они думали, что тут только права. И когда выяснилось, что это не так, они предпочли уехать, а не взять на себя обязанности. Разумеется, мы не стали их задерживать. Даже с удовольствием выпроводили. Потому что эти ребята начали свои, якобы неотъемлемые, права качать. Потребовали выделить им место в историческом центре Праги для строительства мечети. А его величество сказал: ради Бога, но на следующий день после того, как церковь и синагога будут построены в Мекке. Мяч на вашей стороне, господа. И когда они попытались организовать нам беспорядки…
— Насколько я помню, это была мирная демонстрация…
— Беспорядки начинаются всегда с мирных демонстраций. Так вот, мы пресекли всякие демонстрации несколькими публичными дефенестрациями [54] . После чего даже самые отвязанные предводители диаспор и общин поняли, что мы не шутим. И побежали. Вы ведь не знаете всего, что этому предшествовало. Переговоры как раз имели место. По нашей инициативе. Мы собрали всю эту чучмекскую гнусь и предложили им прекратить устраивать у нас во дворе Чучмекистан. Мы сказали: вы живете среди нас. Хорошо, пускай. Но это не мы к вам, а вы к нам приехали. Поэтому ведите себя, пожалуйста, соответственно. Не две или три жены, а одна. Нельзя убивать девушек за то, что они не хотят выходить замуж в четырнадцать лет за племянника двоюродной сестры главного чучмека соседнего квартала. Нельзя начинать вопить в половине пятого утра с пожарной каланчи, потому что дети спят. Не нужно прятать женщину под паранджой, потому что здесь не Чучмекистан, где женщину можно взять силой или убить, если у нее нет «защитника»? чучмека, заставляющего ее носить эту дрянь.