Скорее, как некую эманацию чистого мужского духа, излучение, которое расходилось от него во все стороны. Это даже не было психологической манипуляцией, как, может быть, у кого-то другого, это была суть натуры, и женщины чувствовали это безошибочно…
Когда она завела с Майзелем разговор на тему женской эмансипации, то узнала о нем такое, от чего у нее едва не отвисла челюсть:
— Ну, во-первых, женщины, как специалисты — если они хорошие специалисты — много предпочтительнее мужчин…
— Это почему же?
— Потому что женщина — это операционная система с параллельной многозадачностью, — усмехнулся Майзель, — а мужчина, в лучшем случае, с вытесняющей, а то и вовсе шестнадцатибитная ДОС… Женщины выполняют несколько дел одновременно и все — одинаково успешно и тщательно. Хотя и не обязательно быстро… Женщина — это просто вторая версия программы Человек, издание, так сказать, дополненное, переработанное и улучшенное, в определенном смысле… Кроме того, для женщин карьера — соображение второго, а то и третьего порядка, как и деньги. Для них важна социализация, востребованность, ощущение собственной привлекательности, — прежде всего как женщины, а затем уже как профессионала… Мы не говорим об исключениях, пани Елена, исключения есть, были и будут всегда, но речь не о них. Вы согласны?
— Я пока не хочу спорить или соглашаться. Я хочу дослушать. Дико интересно, что и как вы видите.
— А я вот так это вижу… У меня очень жесткие правила в отношении женщин… Как и в отношении мужчин. Женщины в «Golem Interworld» работают меньше мужчин, приходят на час позже и уходят на час раньше. Беременные после четырехмесячного срока не работают — слишком много стресса, мы не почта. Замужние с одним ребенком работают максимум три дня в неделю, с двумя — максимум два. Подряд или в разбивку, как кому больше нравится…
— Это безобразие.
— Почему?!
— А равноправие?
— Глупости, — отмахнулся Майзель. — Равноправие — выдумка идиотов. И идиоток. У женщины есть ее предназначение, определенное Создателем. Никакие конституции и демонстрации это не могут отменить, понимаете? Это дети… — Он не смотрел на Елену, говоря это, и ей показалось, что он нарочно избегает на нее смотреть. — И эмоциональный контакт матери с ребенком важнее любой карьеры и любых денег. Это аксиома, как говорит его величество. У нас и так мало детей. Я же не говорю, что женщины должны непременно метаться всю жизнь между кухней, церковью и детской. Это устарело, к счастью ли, к сожалению, — другой вопрос. Женщина — носитель духа народа, недаром у евреев вопрос о принадлежности к еврейству решается по женской линии. Женщины — это душа, а душе нужны внимание и забота. Выжимать соки я могу из мужчин. У женщин — другая роль, пани Елена…
— Какая?
— Будить творческое начало. Вы посмотрите, как подпрыгивают мои мужчины, чтобы понравится моим женщинам. Я, когда это вижу, сам подпрыгиваю…
Елена, представив себе подпрыгивающего Майзеля, засмеялась.
— А почему на два часа меньше работают? Что, мужчины выносливее?
— Не в этом дело. А носик, как вы говорите, попудрить? Я причесаться-приодеться перед романтическим вечером? Пани Елена, женщина в отличном настроении способна на такие трудовые и творческие подвиги, какие мужчине не снились. Мужчину, наоборот, нужно все время манить несбыточной целью, фата-моргану ему рисовать…
— Ну да.
Мужчину, наоборот, нужно все время манить несбыточной целью, фата-моргану ему рисовать…
— Ну да. Я знала, что вы редкий циник, но такого…
— Разве это цинизм?
— Нет. Конечно, нет, это просто фигура речи… А люди знают, что вы про них понимаете?
— Не знаю. Мы ладим…
— Я заметила.
— И это — главное… Я вам еще одну вещь скажу, дорогая, которая вас, возможно, удивит, или испугает, или оба вместе, как говорят… Я просто очень люблю женщин, пани Елена.
— Ну, это мы уже выяснили…
— Я не шучу, на самом деле.
— Вот как… Что это значит?
— Это значит, что я не могу видеть женских слез. Не могу ударить женщину. Не могу видеть мертвых женских тел. Детских тоже, но это немного другое… Не могу ни понять, ни простить насилие, направленное на женщину. Я столько видел этого, и в Африке, и в Азии… Я этого не могу переносить, понимаете? У меня такое включается внутри… Не могу. Знаете, за что я ненавижу Сталина?
— Это тоже связано с женщинами?!.
— Обязательно… Когда Красная армия вошла в Германию, вы знаете, вероятно, что началось тогда… Все участвовали в этом. И солдаты, и офицеры. И фронтовые части, и тыловые… Больше тыловые, конечно. У них было больше сил… — он усмехнулся, и Елену передернуло от этой усмешки. — О, нет, не было никакого приказа, отпечатанного на машинке верным Поскребышевым, грифованного и пронумерованного… он был мерзавцем, великий вождь, но не был идиотом… Люди, озверевшие от войны. Он просто не остановил этого. Не только взрослых женщин, — и девушек, и девочек, всех подряд. Действительно всех подряд, везде. И это не было стихией, как подается сейчас, которую, якобы, удалось позднее обуздать. Нет. То есть это была стихия, но ожидаемая им и желанная для него. Он знал, что она будет. Знал — и ничего не сделал, чтобы остановить это в самом начале. Это был хладнокровный, рассчитанный удар прямо в сердце народа. Прямо в душу. И этот удар достиг цели, пани Елена. Даже притом, что они остановились на Эльбе. Теперь в Германии вместо мужчин рождаются ходячие заводики по переработке сосисок и пива. Я не хочу обсуждать, кто там что заслужил, почему и прочее. Это сейчас неважно… — Майзель снова вздохнул, покачал головой. — Я много думал об этом и понял — я бы не смог… Если бы даже я знал, что не могу остановить это, что это невозможно, я бы попытался. Он потом издал грозный приказ… Но потом. После. Не до. Хотя должен был — до.