— У вас есть конкретные факты?
— Я выложу факты после того, как вы скажете, что вы чувствуете.
— Я чувствую, что вы пытаетесь втянуть меня в какую-то игру.
— Разумеется, — Елена улыбнулась. — Разумеется, Александр Григорьевич. Мы все всегда играем в какую-нибудь игру и всегда стремимся вовлечь в нее как можно большее число тех, кто нас окружает. Но сейчас вы ошибаетесь. Я хочу не втянуть вас в игру, мою или другую, а вытащить вас оттуда.
— И зачем же?
— Чтобы спасти тех, кого я должна спасти. И всех остальных. И вас, в том числе.
— Почему вы хотите меня спасти? Чем я заслужил такое отношение с вашей стороны?
— Вы похожи на обиженного ребенка, который кидается камнями, чтобы разбить головы всем вокруг, — тихо сказала Елена. — Мне вас жаль, я не хочу, чтобы вас застрелили, как опасного сумасшедшего. Вы можете помочь, — не столько мне, сколько себе. Подумайте.
Лукашенко откинулся в кресле, посмотрел на Елену исподлобья, вцепился толстыми пальцами с тупыми ногтями в столешницу. Усы его шевельнулись, и Елену снова едва не вывернуло наизнанку.
— Почему они прислали вас?
— Меня не прислали. Я приехала сама. Вы совершенно зря усмехаетесь так, как будто вы что-то понимаете в этом. На самом деле вы не понимаете ничего. Возможно, сейчас не совсем подходящий момент, но я попробую вам объяснить. Мы, чехи, и наш король — как один человек. Он — такая же часть народа, как я, как все остальные. А я — я просто выполняю свой долг. И мой король знает, что никто лучше меня не сделает это сейчас. И поэтому доверяет мне. И это доверие внушает мне самую настоящую гордость. Такую же, какой наполнилось бы сердце любой женщины, любого мужчины моего народа. Потому что мы с нашей страной и нашим королем — одно целое. То самое, чего вы так хотели и что у вас не вышло.
— Почему? Почему у вас получилось это?!
— Потому что мой король служит своему народу, а не наоборот. Потому что мой король уважает свой народ, и видит в нем не стадо холопов, которым можно вертеть, как угодно, а граждан. Поэтому у нас получилось и будет всегда получаться. Было время, когда я считала, что это не так. Слава Богу, оно позади. И я теперь с моим народом, с моим королем, а они — со мной. И поэтому я здесь.
— А Майзель?
— И Майзель.
— Он тоже — часть народа?!
— Конечно, — Елена улыбнулась.
— Он еврей.
— Вы хотите оскорбить его, отторгнуть от нас, называя его евреем? Но он гордится этим. Гордится этим и счастлив оттого, что, оставшись евреем, стал частью народа. И люди это видят и понимают. И я тоже. Он другой — и он наш. В этом его сила и наша удача. Потому что, будучи другим, он сумел разглядеть в нас то, что мы сами увидеть в себе не могли, как не может человек взглянуть на себя глазами другого человека.
Он — та самая приправа, которая придает нашему блюду такой восхитительный вкус.
— Да-а, — протянул Лукашенко, не глядя на нее. — Вы тоже стали, как евреи, — друг за друга готовы всем вокруг глотки перегрызть…
Я знаю, почему ты так ненавидишь его, подумала Елена. Он сделал мечту реальностью. Нашей жизнью. Это его любят — не тебя. И ты — от зависти — возненавидел его за это. И на этом тебя подловили… Ты завидуешь ему, потому что в тебе нет ни капли благородства. Ты низкий человек. Ты хочешь заменить любовь страхом, потому что завидуешь, — настоящей завистью, такой, когда знают, что у самих никогда не будет и хотят, чтобы не было у всех остальных, — никогда… Ты полюбил страх. Свой и чужой. И хотел сделать страх всеобщим, всех заразить страхом и завистью… В тебе было что-то хорошее — когда-то. Наверное. Во всех есть. Абсолютных злодеев нет. Но это сгорело. Ты сам это сжег. А он — нет. Не смотря ни на что… Потому что в нем есть не только страсть, но и благородство. Он знает, зачем. А ты не знаешь, и уже очень давно. Посмотри только, что ты натворил… И теперь вовсе не он хочет уничтожить тебя. Это чуть ли не весь мир хочет тебя уничтожить. Те самые братья-славяне, которых ты мечтал утянуть в преисподнюю под мудрым руководством себя, любимого. И они уничтожат тебя. Придут, освободив от тебя народ, возьмут его, как сироту, в семью, будут любить и воспитывать, помогут вспомнить, что такое честь, долг и отечество. Все то, что он… нет, не научил нас этому, в нас все это было, просто он помог нам это вспомнить, понять, что это не стыдно — любить свою родину, свой народ, служить ему всей своей жизнью и существом. А тебя, — тебя размажут по стенке, как таракана, и от тебя останется только мокрое место. И вовсе не он это сделает, хотя он действительно всегда с удовольствием сам убивает своих врагов. И даже не физически. Нет… На этот раз все будет по-другому. Тебя будут судить. Пусть и не сейчас, позже… А потом оставят на четыре секунды один на один с Квамбингой…
— Я читал вашу книгу о нем. Вы просто влюбленная женщина, вот и все. А он использовал вас, и продолжает это делать…
— Вы ошибаетесь, Александр Григорьевич, — мягко и печально улыбнулась Елена. — Нельзя использовать тех, кого любишь. Тех, кого любишь, можно лишь заслонить собой.
— Но вас он послал сюда, ко мне…
— Нет, я уже говорила. Я приехала сама. Чтобы заслонить тех, кого я люблю, в том числе и его. Заслонить от ошибки, от гнева, делающего слепым, от того, о чем человек потом жалеет всю жизнь. От мести, в которой нет ни нужды, ни смысла. Он мог легко помешать мне приехать сюда и послать вместо меня десант, который шутя уничтожил бы вас, как множество раз проделывал это с другими. Но если мы с вами поймем друг друга, этого не произойдет. Хотя, возможно, вы и заслуживаете этого…