Клянусь. Я вернусь обязательно.
И, стремительно развернувшись, Елена выбежала из палаты.
МИНСК, 18 МАЯ. НОЧЬ
Елена села на скамейку в беседке во дворе, достала телефон и набрала номер, присланный из Праги в тексте короткого сообщения. Мужской голос ответил после пятого или шестого гудка:
— Алло?
— Здравствуй, Платон, — сказала Елена и улыбнулась. — Такая ночь… Не хочешь выйти и поболтать со мной?
Они встретились с Янковичем в Варшаве, в самом начале девяностых, на Форуме свободной прессы. И тоже проговорили едва ли не всю ночь… Платон был очарован, а Елене хотелось выговориться. Ей всегда было скучновато с ровесниками, ее тянуло к людям — и к мужчинам — постарше, к тому поколению, что застало весну… Он тоже умел слушать. При этом он, правда, довольно откровенно пытался ее напоить. Не нужно, Платон, сказала ему Елена, если нам суждено оказаться в одной постели, мы окажемся в ней, и спиртное тут ни при чем. У нее как раз закончился брак с Франтой, она только что похоронила папу и маму, и ей было во всех смыслах не до развлечений. Он понял… Он многое понимал, Платон Янкович, тогда еще, в общем-то, молодой, полный идей, желания сдвинуть что-то, немного смешной со своей трубкой и запорожскими усами, редактор самой тиражной газеты страны, едва выползшей из-под сапога коммунистической империи и растерянно озиравшейся вокруг… Они так и не оказались в одной постели. Ни тогда, ни после, хотя держали друг друга в поле зрения и даже несколько раз виделись. Но чувство контакта, чувство, что их души где-то соприкоснулись, осталось. Может быть, в другой жизни, сказал Янкович, прощаясь. Может быть, улыбнулась Елена и поцеловала его в щеку, едва коснувшись губами…
— Здравствуй, Елена, — хрипло сказал Янкович и кашлянул, — раз, другой. — Ты…
— Я. Я рада, что ты меня узнал.
— Ты знаешь, где моя квартира? Поднимайся…
— Нет, Платон. У тебя дома люди и уши. Выходи, мне нужно поговорить с тобой.
Он вышел на улицу, закрутил головой. Елена достала маленький ксеноновый фонарик со световодом, включила его и помахала им в воздухе. Свет был таким ярким, что Янкович даже вздрогнул. И шагнул в беседку. Елена поднялась ему навстречу:
— Ну, здравствуй, Платон.
Он изменился. И не в лучшую сторону: усы сделались совсем седыми, едва заметное когда-то брюшко, придававшее его облику некоторую домашнюю уютность, вызывающее у многих женщин чувство спокойствия и надежности, выросло едва ли не втрое. Он обрюзг, появился второй подбородок, и одышка… Он был лет на пятнадцать старше нее, — ровесник Вацлава, подумала Елена, а какой жуткий контраст, как будто он старик… У нее сжалось сердце.
— Здравствуй, Елена, — тихо сказал Янкович. — Ты… Просто невероятно…
— Садись.
— У нас не говорят «садись», — усмехнулся Янкович. — Плохая примета, к посадке… Говорят, — присаживайся…
Он опустился на скамью рядом с ней, достал из кармана домашней куртки довольно увесистую фляжку и отхлебнул прямо из горлышка, — ну, конечно, Платон — и без бутылки, усмехнулась про себя Елена, просто невозможно…
Он посмотрел на нее и улыбнулся, — морщинки собрались у висков, усы встопорщились трогательно-комично:
— Ты красавица.
— Спасибо. На самом деле довольно темно.
— Ты светишься, — вздохнул Янкович. — Это правда?
— О чем это ты?
— О тебе. И о нем.
— Да. Правда.
— Как же он тебя отпустил сюда?
— Я не спросила, Платон. И я не одна, как ты можешь догадаться, мне помогают.
— Ну, конечно, — он снова вздохнул. — Что же будет, Елена?
— Не знаю, Платон. Пока не знаю… Расскажи мне, что знаешь ты.
Его считали предателем, но это было не так. Елена знала, что это не так. Он любил свою газету, любил своих людей, любил свое умение жить красиво и интересно, любил тусовку, пьянящий воздух богемы, иногда похожий на настоящий творческий дух… Просто он устал. Устал воевать, ему хотелось стабильности и легкой, веселой, свободной жизни, ему хотелось прикасаться к власти, — не властвовать, а именно прикасаться, быть причастным, посвященным и оставаться при этом ни в чем не виновным. Но так не бывает, подумала Елена. К сожалению, так не бывает… Подлая власть втягивает людей в свою воронку, заставляет их подличать и предавать, сначала меленько, потом все больше, все размашистее, все безнадежнее, все безвыходнее…
— Я не могу ничего рассказать.
— Можешь, Платон. Если знаешь, то можешь. Я — твой шанс.
— Шанс?
— Да. Остаться человеком. Одним из нас. Перестать жечь свою душу. Расскажи мне, Платон.
— Хорошо, — он поежился, кивнул, снова отхлебнул из фляжки и протянул ее Елене: — Согрейся…
— Мне не холодно.
— Ты легко одета…
— Спасибо, Платон. Мне не может быть холодно. Я в порядке.
— А-а… Эта штука… А почему ты в очках? Или это тоже не очки?
— Да.
— Слышали мы про ваши чудеса… Только поверить в это сложно, пока своими глазами не увидишь… Почему же вы нас… их не размазали до сих пор?
— Потому что только жизнь на самом деле чего-нибудь стоит, Платон.
Янович молчал, пока не выкурил сигарету до самого фильтра. Елена не торопила его. И, только бросив окурок под ноги, он посмотрел на нее:
— Что ты хочешь знать?
— Где наши дети?
— Этого я не знаю. Знаю только, что они живы. Пока живы…