— А мама твоя… она знает?
— Нет. Ну, то есть, она понимает, что я не в кино на последнем сеансе задержался… Да я редко очень дома не ночую. И звоню всегда. Ей главное знать, где я и что со мной все в порядке.
— И она ничего не говорит?
— Ну… Что она может сказать… Нет. Не говорит. Вздыхает. У меня мама умная очень, Дюхон. Я ей объяснил разик, в чем дело. Я не думаю, конечно, что она от этого пришла в сильный восторг… Но я уже довольно большой мальчик. Что выросло, то выросло. Слава Богу, что она меня женить не пытается.
— А дети?
— Какие дети, Дюхон?! Ты в своем уме?! Рожать солдат для большевиков?! Нет, нет, и не уговаривай меня даже, я не поддамся.
— Когда-нибудь большевики кончатся, Дан…
— Никогда они не кончатся, Андрей, — сказал он с такой злостью, какой Корабельщиков от Даньки не ожидал и не слыхивал. — Никогда. Особенно здесь. И вообще. Не они, так другие. Не Маркс с Лениным, так еще какая-нибудь гадость.
— Какая?!
— Откуда мне знать?! Какая-нибудь… Все время какая-нибудь гадость. То война, то целина, то Афган… Только когда женщину держишь за руку, а она так смотрит на тебя, как будто ты единственный мужчина на свете, — только тогда это все отступает.
То война, то целина, то Афган… Только когда женщину держишь за руку, а она так смотрит на тебя, как будто ты единственный мужчина на свете, — только тогда это все отступает. Только тогда…
— Ты все выдумываешь, Дан, — Андрей покачал головой. — У тебя так не получается, как ты говоришь. Тонечка, например…
— Ну, что — Тонечка, — Данька нахмурился. — Конечно, не получается. Я же человек… Я привязываюсь ужасно. Мне всегда кажется, что настоящая моя женщина — это та, что сейчас со мной… Может, они поэтому так и…
— Ты романтик.
— Или подонок?
— И то, и другое, — Андрей покачал головой. — Удивительный ты, все-таки, человек…
— Это ты — удивительный человек. Ты правда жениться надумал?
Андрей, помедлив, кивнул.
— Вот. Это и есть настоящая смелость. Или дурость.
— Нет. Это не дурость…
— Это любовь. Я знаю. Ты надеешься это на всю жизнь растянуть?
— Я знаю, что так будет.
— Я же говорю, — ты смельчак. Я бы никогда на такое не решился. Но я очень хотел бы, чтобы ты оказался прав. И Танька чтобы была счастливой. А если не сумеешь, — тогда я появлюсь. Или другой такой же. Понял?
— Понял.
— Это хорошо. Я хотел с тобой сам поговорить, но, видишь — ты первый начал. Так что держись, Дюхон… Я тебя люблю. И Таньку твою тоже люблю, тем более, что она почти снегурочка, — и, довольный своей шуткой, Данька заржал, как конь. — Денег тебе занять?
— Не надо. Спасибо.
— Да, «спасибо»… Так уж прямо и не надо.
— Я сам.
— Что ты сам?! Чего ты плетешь-то — сам?! Или попадешь на карандаш, или… Возьми, Дюхон. Тебе нужно, особенно сейчас…
— А тебе?
— Я себе еще нафарцую. Деньги — говно, Дюхон. Их много нужно иметь, чтобы раздавать их легко и красиво. А еще лучше — незаметно… Чтобы никто даже не понял… У меня все есть, Дюхон. Кроме самого главного… А все остальное тогда — ни к чему вовсе…
— Это же я тебе завидовал всегда… — Андрею показалось, что он сейчас заплачет.
— Ты не завидовал, — Данька улыбнулся. — Зависть — это совсем другое. Зависть — это когда у тебя нет, и ты хочешь и делаешь все, чтобы у всех остальных этого не было тоже. И я тебе не завидую. Это другое. Я просто хочу, чтобы у всех было. И у тебя, и у меня… У всех… Так хочется…
— Так не бывает.
— Понятно, что не бывает. Здесь — не бывает…
— А где бывает? Там? В Америке, в Израиле?
— Нет. Ты что… Разве я об этом…
— О чем же тогда?
— Это не мой мир, Дюхон, — тихо проговорил Данька, и такой непередаваемый ужас, такая дикая, ревущая на миллионы голосов тоска захлестнули Андрея, что он испугался до ватной слабости в груди и ногах.
— Что?!? Что… что это значит?!
— Если б я сам это знал… Я просто не на месте здесь, мое место… Только где это место, я не знаю.
Я его все время ищу, а его нет…
— А где же?!.
— Не знаю. Не знаю, Дюхон…
— Это бред. Чепуха. Фантастика ненаучная…
— Обязательно. Обязательно. Именно, — Данька оскалился вдруг отчаянно. — Только я это все равно знаю… Плевать. Если я его найду… Я тебя позову туда тоже, Дюхон… И ты тоже сможешь. Если захочешь… Все смогут. Я всех позову…
Ох, подумал тогда Андрей. Ох, да что же это такое…
А потом Данька уехал. Уехал неожиданно, без всякой видимой подготовки и совсем без кажущихся обязательными долгих разговоров на тему отъезда. Андрей много позже признавался себе не без стыда, что позавидовал той внешней легкости, с которой произошел этот отъезд. Сам Данька не однажды говорил со свойственным ему оптимистическим сарказмом, что быть евреем в СССР — это вид азартной игры, и тот, кто не выдерживает ее напряжения, покидает игровое поле в западном или юго-западном направлениях. Но шутки — шутками, а в то, что у Бернштейнов дойдет до дела, Корабельщиков сомневался: уж больно благополучным было их существование. На памяти Андрея уезжали в основном те, кому нечего было оставлять родному советскому правительству. Сам Андрей думал про себя, что уехал, удрал бы не то что завтра — вчера, представься ему подобная возможность. Но на самом деле это было совсем не так просто — ведь его не принимали в распростертые объятия никакие HIAS [9] и Джойнт, да и иных причин хватало: женитьба, например, вполне достойный повод если не навсегда похоронить мечту об отъезде, то, по крайней мере, отложить ее на весьма продолжительное время…