Дождавшись, пока Майзель закончит и сложит тфилин обратно, он забрал у него мешочек, снова спрятал его куда-то в глубину стола:
— Ну, так получше… Слушай меня, шлимазл. В пятницу после шахариса [81] приедете все сюда — ты со своей Еленой, король с семьей, и… падре. У тебя есть золотое кольцо?
— Что?!
— О, Господи Всемогущий… Послушай, дурень малограмотный, жених должен надеть на палец невесты золотое кольцо и сказать: «этим кольцом ты посвящаешься мне по закону Моше и Израиля»! Кольцо только золотое должно быть, не серебряное и не железное! Понял?! И найди кольцо быстро, пока я не передумал!
— Обязательно, Ребе. Хорошо. Будет кольцо. Не волнуйтесь…
— Кто волнуется?! Я волнуюсь?! Да, я волнуюсь. Я таки первый раз женю еврея на… христианке. Как ты думаешь, шмаровозник, что я чувствую?! Тьфу! Но хупэ [82] никакой не будет. Понял меня?!
— Я это переживу, Ребе.
— Не сомневаюсь, — фыркнул Ребе. — Как только я это переживу… Ладно. И никаких посторонних. Или, упаси Бог, журналистов! Все! Выметайся!
ПРАГА, СТАРО-НОВАЯ СИНАГОГА. МАЙ
Ребе сидел над книгами всю ночь. В основном — над книгой Рут… «Потому что знают в воротах народа моего, что женщина геройская ты» [83] … Был канун месяца Сиван, месяца Шавуот, праздника дарования Торы. Он знал, — в соответствии с буквой закона, закона строгого и справедливого, хранившего столько веков его народ, — он не имеет права. Не должен делать того, что пообещал понтифику. То, что он пообещал, не могли бы сделать даже тысяча раввинов, способных отменить или принять любое постановление. Даже Сангедрин [84] . Потому что есть правила. Если женщина или мужчина хотят быть с его народом, они должны выдержать испытание на прочность своего стремления, показать, что этот выбор — сознателен, продуман, выстрадан. А тут… Тут было совсем иное. Тут, вопреки редкой, хотя и известной, практике, никто не хотел никем стать. И что-то задел в нем рассказ и слова понтифика, что-то невероятно значимое, чему сам Ребе никак не мог подобрать определения…
Он не мог — да и не собирался с самого начала — проводить обряд бракосочетания в соответствии с установленными правилами и религиозными канонами.
Но какое-то решение, — решение, отвечающее истинному духу Торы, духу Божественной справедливости, духу, утверждающему великий принцип примирения: «когда два стиха противоречат, длится это, пока не явится третий, примиряющий их» — он должен был найти. Обязан. В этом Ребе, в противоположность всему остальному, как раз ни секунды не сомневался…
Он поднял голову и увидел стоящего в арке входа смотрителя кладбища, Пинхаса:
— Доброй ночи, Ребе…
— Здравствуй, реб Пинхас. Подойди ко мне и говори.
— Ребе… Этот главный католик… Это он из-за нее приходил?
— Что ты знаешь, реб Пинхас?
— Да. Из-за этой женщины, — хасид вздохнул. — Я ее спросил тогда, — ты разве еврейка?
— Когда?
— Она была здесь, Ребе. Такая… Еще до всего, до всей этой истории… На кладбище. У могилы его матери. Долго, так долго, — может, час, а то и больше… Свечку зажгла… Разговаривала с ней. Плакала… Я думал, я сам разревусь…
— Почему ты мне ничего не рассказывал?
— Я не знал, что это важно, Ребе. Если бы я знал…
— Спасибо тебе, реб Пинхас.
— За что?
— Ты помог мне. Спасибо.
— Ох, Ребе…
— Ничего, ничего. Иди с миром, реб Пинхас…
И Ребе улыбнулся.
Он не был бы Ребе, если бы не нашел решения. Было уже утро четверга, и его хасиды собрались на молитву. После нее Ребе велел трем старшим своим ученикам остаться, а всем прочим удалиться.
Они назывались учениками, но сами были при этом раввинами. Ученые, комментаторы священных текстов, они по праву пользовались почтением и уважением остальных. Мужья и отцы семейств, высокие, статные, со светлыми, одухотворенными лицами, какие бывают лишь у людей, действительно чистых помыслами и сердцем. Не равные Ребе, конечно, — пока. Кому-то из них должен был перейти по наследству знаменитый посох. Они знали, что среди них будет выбран следующий Ребе, но им не было это так важно, потому что служение Торе [85] и учение Торы было главным смыслом и радостью их жизни… И вдруг услышали они такое, от чего мороз пробежал у них по коже.
Сев перед ними и поставив посох между колен, Ребе проговорил, глядя на них своими удивительно молодыми, сверкающими глазами:
— Слушайте меня, рабойним [86] . Однажды случилось во времена Царей в Эрец Исроэл, — олень прибился к стаду овец. Увидев это, хозяин отары приказал пастухам особенно заботиться об этом олене. Спросили пастухи, удивленные этим: к чему заботится нам об олене, что толку в нем, не овца он, нет от него пользы и быть не может? И ответил хозяин: овцы мои знают только одно стадо, а перед этим оленем весь мир, и он может выбирать. Он выбрал мое стадо, и потому в особой заботе нуждается он…
Ребе помолчал, оглядев все еще недоумевающие лица учеников. И, кивнув, заговорил снова:
— Завтра утром, после молитвы, я буду разговаривать здесь с женщиной. С христианкой. Слушайте, что она скажет, рабойним. Забудьте все, чему учились вы столько десятилетий. Все забудьте, — от первой до последней буквы. Нет ни Мишны [87] , ни Гемары [88] , ни Писаний, ни Пророков. Нет Торы, — только дух ее пусть витает над вами, рабойним. Слушайте эту женщину, что будет она говорить.