Он опять сидел и смотрел, как она ест, как вонзаются ее зубы в половинку абрикоса, как мелькает во рту ее острый розовый язычок, умеющий доставлять ему такое наслаждение, и улыбался…
Она такая живая, подумал Майзель, чувствуя, как все обрывается у него внутри. Так невероятно хороша, и так непохожа на пластмассовых гламурных овец с фарфоровым оскалом, что таращатся на нас со всех обложек, заставляя живых женщин мучить себя… И зубки у нее едва заметно желтоватые, как у живой женщины, и носик такой смешной, с маленькой раздвоинкой внизу, и веснушки эти, и родинки, и складочки на шее, и там, где в детстве были ямочки на щеках — мимические морщинки теперь, и крошечная оспинка на лбу, и трещинка на нижней губе… Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты… Елена… Ангел мой… А глаза… Господи, где же ты нашел для нее такие глаза… Да что же это такое… Я просто свихнулся совсем…
Елена, наконец, не выдержала:
— Что?!
— Ты такая живая, Елена… — снова улыбнулся Майзель.
— Глядя на тебя, можно подумать, что ты и вправду рад.
— Я рад.
— Чему?!
— Кому. Тебе, елочка-иголочка.
— О, Боже… Да перестань же пялиться на меня, как на картину! И вообще, мы что, так и будем жить у тебя в кабинете?
— Ну… У меня есть хижина в Градчанах, но я там редко бываю. Я строил дом по собственным эскизам, но вот жить там почему-то никак не случается. Лень уезжать из офиса… Да и нет там ничего, к чему стоило бы спешить…
— По собственным эскизам?! — Елена даже прекратила жевать. — Ты не перестаешь меня удивлять. Я думала… Я хочу на это посмотреть. И немедленно. Поедем?
— Да ради Бога…
Они спустились в гараж. Майзель усадил Елену и сел на водительское место. Подстраивая под себя кресло, Елена проворчала:
— У тебя что, нет другой машины, попроще, чем этот монструозный бронетемкин поносец?
— Нет.
— Ты что, серьезно?!
— Вполне. Первое поколение этого бронетемкина, как ты выразилась, мне и Вацлаву, между прочим, не раз и не два жизнь спасал. Есть еще два точь-в-точь таких же экземпляра, на подмену, а больше ничего нет.
— Нет, в самом деле?!. Господи, никак не могу это осознать…
— У меня нет ни времени, ни желания покупать игрушки, — усмехнулся Майзель, выруливая на выезд из «Golem Interworld Plaza». — Я тебе уже говорил, что у меня мало общего с завсегдатаями «Харродс». А ты все никак не уймешься…
— Это профессиональная деформация, — вздохнула Елена. — Не обращай внимания… Нет роллс-ройсов, нет матиссов с ван гогами… Какой ты скучный тип все-таки. От чего ты кайфуешь? От спасения человечества?
— От тебя, — он посмотрел на Елену и озорно подмигнул ей, одной рукой легко управляя автомобилем. — Иногда я копаюсь в UNIXe, чтобы тряхнуть стариной и не утратить квалификацию совсем уж бесповоротно. Я руковожу огромной, сложнейшей системой, которая требует неусыпного внимания. Но я не гламурчик, это не мое, я это не умею и не хочу…
— Не оправдывайся. А еще?
— Не знаю… Музыка… Живопись, — я это не понимаю и не люблю поэтому, особенно современную. Бесит меня эта невротическая пачкотня. Зато я реву, как белуга, когда смотрю «Касабланку» или «Вест-Сайдскую историю»… Или «Летят журавли»…
— Как?! Данек, ты что…
— Правда, правда. Обожаю смотреть старые советские фильмы шестидесятых и семидесятых, особенно редкие, они напоминают мне детство. У меня такая коллекция, какой в русском кинофонде нет, оцифровано по первому классу…
— А русские уверены, что ты ненавидишь Россию…
— Это комплексы. Я родился в Северо-западном крае… В Беларуси. Это не Россия, Елена, хотя местами похоже… Это ведь тоже было СССР… А Россия слишком сложна и огромна, чтобы просто любить ее или просто ненавидеть. Я мечтаю увидеть в России царя, Елена. Такого, как Вацлав. Тогда они будут с нами. В нашем полку. Я вовсе не жажду воевать со всеми подряд. Да, мы довольно жестко указали им их место. Они это заслужили. За то, что натворили в мире, за шашни с чучмеками, за шестьдесят восьмой хотя бы… Но ненависти к ним нет у меня.
Я мечтаю увидеть в России царя, Елена. Такого, как Вацлав. Тогда они будут с нами. В нашем полку. Я вовсе не жажду воевать со всеми подряд. Да, мы довольно жестко указали им их место. Они это заслужили. За то, что натворили в мире, за шашни с чучмеками, за шестьдесят восьмой хотя бы… Но ненависти к ним нет у меня. И у тебя ведь тоже нет?
— Нет. Я же тоже немножечко, совсем капельку русская. И потом… Они все-таки вышли на площадь [57] .
— Да, — Майзель кивнул и улыбнулся, — такой улыбкой, какой Елена еще ни разу не видела у него. — Семеро смелых. Четверо русских и трое евреев.
— Вот как… Я… Я не знала… Для нас ведь все, кто там, — русские…
— Конечно, — он снова улыбнулся. — Как-то много мистики во всем этом, ты не находишь? Семеро — и трое из них…
— Какой кошмар, Данек. Никто о тебе ничегошеньки не знает, на самом деле…
— Мне некогда рефлексировать на эту тему. Что выросло, то выросло. Помнишь, когда началась заваруха в Югославии в начале девяностых, и мы вместе с сербами показали албанцам небо в алмазах, — русские просто обалдели. Не ожидали от нас такого…
— Никто не ожидал. Особенно штурма Тираны, — Елена нахмурила брови.