Майзель взял стул, поставил его прямо перед лицом пленного и сел на стул по-наполеоновски, верхом — только полы плаща взметнулись и опали. И снова посмотрел в глаза моджахеду:
— Я не разрешу тебе умереть героем. Я вообще не разрешу тебе умереть. Ты разменный пятак, и я поменяю тебя на то, на что захочу. Посмотрим, что твоя родня согласится сделать, чтобы получить тебя обратно…
Моджахед облизнул губы, сдерживая желание сказать что-то. Майзель, удовлетворенно кивнул:
— Тебя забыли предупредить об одной мелочи, поросенок. О том, что когда я смотрю в глаза своим врагам, они пугаются. И только от меня зависит, как будет силен этот страх. И как долго будут они умирать. Или жить так, что лучше бы умерли…
Он снова улыбнулся:
— Ты, наверное, слышал, что гяуры хорошо обращаются с пленными. Но ты не пленный, а бандит. А я не гяур. Тебя как зовут, поросенок?
— Меня зовут Бин Алла, — медленно проговорил моджахед, пытаясь отвести взгляд и будучи не в силах этого сделать. — А ты — вонючий дхимми [63] , а не…
— Много лишних слов, сын аллаха, — Майзель улыбнулся. — И неправильный ответ. Если я что-то спрашиваю, я желаю получить правильный ответ. Я хочу знать твое имя, а не поганую кличку. Что ж. Начнем.
Он взял моджахеда за подбородок, притянул к себе и заглянул ему в глаза. И смотрел в них, не мигая, до тех пор, пока не увидел зажегшегося там огонька безумия, а из носа у пленного не пошла кровь.
И смотрел в них, не мигая, до тех пор, пока не увидел зажегшегося там огонька безумия, а из носа у пленного не пошла кровь.
— Х-х-х… х-хватит… Не надо… — просипел моджахед.
— Назови мне свое имя, собака, — улыбнулся Майзель. — Как называла тебя твоя мать-шлюха и твой отец-ослоеб. Как называли тебя твои шлюхи-сестры и ослоебы-братья. Как называл тебя твой имам, жирный бородатый дервиш, пославший тебя заколоть женщину и убежать… Ну?!
— Ру… Рустам… Не… не смотри… Больно…
— Это хорошо. Это правильно. Потому что человек должен чувствовать боль, если он человек. Только черви не чувствуют боли. И я научу тебя чувствовать боль. Настоящую боль. Не в костях и мышцах, — в сердце.
Он снова схватил моджахеда за лицо и заставил смотреть себе в глаза. До тех пор, пока не услышал и не увидел, что хотел… И только тогда отпустил его. И поднялся:
— Вот и ты тоже. И ты нагадил под себя, поросенок. Чего же еще можно ждать от помеси свиньи и собаки, которая, научившись говорить и читать, возомнила себя — человеком…
Он еще некоторое время любовался картинкой, наклонив голову набок. А потом оскалился:
— Слушай меня, поганый сын ослоеба и шлюхи. Я пошлю тебя назад, в твою пещеру, живым и невредимым. Почти невредимым. Но сначала я прикажу привязать тебя к скамейке, смазать твою мускулистую волосатую мусульманскую жопу свиной течкой и выставить в свином хлеву, где вонючие огромные кабаны будут трахать тебя так много и так долго, пока это не начнет тебе нравиться. Пока ты не научишься выстреливать свою поганую сперму каждый раз, когда свинячий член будет вламываться в твою прямую кишку и массировать тебе простату. И когда ты превратишься в растение, мечтающее только об одном — снова почувствовать в своей заднице горячий твердый кабаний елдак, я тебя отправлю твоим родным.
Моджахед смотрел на Майзеля и дергался, словно пытаясь выскочить из пластиковых пут. Он был бледен, и на лбу его отчетливо выступили бисеринки пота. Майзель кивнул:
— Мне тоже весело, свинья. Твой дервиш, наверное, забыл рассказать тебе про дракона. Я вижу, что для тебя это новость… Так вот. У тебя есть только один способ — не отменить, нет, — всего лишь оттянуть то, что я велю сделать с тобой. Чем громче и охотнее ты будешь говорить, тем позже это случится. Поэтому говори, поросенок. Пой и пляши. Развлеки меня. Кто знает, — возможно, я растрогаюсь и пожалею тебя. И прикажу просто тебя задушить. Быстро задушить, — часов за двадцать-тридцать, не больше. Перестань брыкаться и подай какой-нибудь вразумительный знак, если ты понял меня.
Моджахед затих и медленно кивнул. И тотчас же его начало колотить, словно он был прикован к отбойному молотку. Майзель нажал на кнопку брелка в кармане, и в номер снова вошли «ночные дьяволы» во главе с Гонтой.
— Пакуйте это и к следакам сразу, пусть лепят, пока горячий, — приказал Богушек. И повернулся к Майзелю, прищелкнув завистливо языком: — Как ты с этой мразью управляешься… И не стукнул-то его даже ни полразочка… А с теми двумя что делать?
— А с крыши покидайте, — улыбнулся Майзель и пожал плечами. — Это же расходники, одноразовые шприцы. Давай, давай, выполняй, не смотри на меня!
— Что… Прямо здесь?
— А что, в Прагу тащить этот мусор?! Пускай немецкая полиция разбирается с мертвяками. Аккуратно только побросайте, чтоб не покалечить кого-нибудь, не дай Бог…
И, поощрительно похлопав Богушека по плечу, стремительно вышел в коридор и зашагал к номеру, где находилась Елена.
Аккуратно только побросайте, чтоб не покалечить кого-нибудь, не дай Бог…
И, поощрительно похлопав Богушека по плечу, стремительно вышел в коридор и зашагал к номеру, где находилась Елена.
Она сидела на диване, отодвинутом так, чтобы его не было видно из окна балкона, закутанная в пуленепробиваемое «одеяло». На балконе стояли два «ночных дьявола», вооруженных тяжелыми штурмовыми автоматами с тау-оптикой, в номере с Еленой — еще двое, готовые для ближнего боя. Войдя, Майзель сделал бойцам знак удалиться, и те исчезли.