— Это так. И иногда ваши сказки приводят меня в самое настоящее бешенство.
— Какие же это сказки, что вы, пани Елена? — удивился Майзель. — Разве я выдумал все это?!
— Нет. Но это сказки, потому что случаются они в обыденной жизни так редко. И в этом их прелесть. В этом смысл чуда, если хотите. А вы… Вы обладаете непостижимым умением доводить концентрацию сказки в жизни до такого градуса, что граница между жизнью и сказкой перестает быть видна! Так не бывает, понимаете?!
— Просто вам нечего возразить по существу.
— Есть. Все на самом деле гораздо сложнее…
— Потому, что вы этого хотите. А мы не хотим. Мы хотим простоты, настоящей простоты, — когда враг — это враг, а брат и друг — это брат и друг, а не баланс интересов, когда отвага и мужество — это отвага и мужество, а любовь — это любовь. Когда данное слово — умри, но сдержи. И если смерть — то смерть в бою, стоя, с мечом в руках, на вершине горы мертвых вражеских тел. А не в подворотне от передозировки наркотиков, потому что нет ни настоящего дела, ни даже работы. А только телевизор с сисястыми девками и рекламой пиццы, зажаренной гламурчиками в фирменной духовке прямо вместе с зубной пастой с соседней кнопки…
— Это просто ужасно. Так не бывает, черт вас подери совсем!!!
— Будет, пани Елена. Хотеть — значит мочь, — и Майзель оскалился отчаянно-весело.
Им пришлось срочно оборвать разговор, потому что позвонил король. Поговорив с ним буквально несколько секунд, Майзель, пробормотав извинение, опять включил «глушилку» — устройство, не позволявшее Елене слышать, о чем он говорит со своими собеседниками. Она очень смутно представляла себе, как работает эта штуковина, но догадывалась, что в области всяких приспособлений и технологий с Майзелем мало кто может поспорить. Не даром же он так обожает японцев…
Ей ничего другого не оставалось, как наблюдать за его мимикой — и, судя по обозначившемуся на лице Майзеля драконьему оскалу, происходили какие-то не слишком веселые вещи. Елена направилась к дивану, где оставила портфельчик, вытащила свой «макинтош» и быстро просмотрела несколько новостных лент в Интернете, — в кабинете действовала радиорелейная локальная сеть, к которой Елене разрешили подключиться. Ничего заслуживающего внимания ей обнаружить не удалось, — Майзель, как всегда, все новости узнавал первым и регулировал их дальнейшее продвижение в медиа-контент. Во всяком случае, те новости, которые каким-то образом имели к нему касательство…
По донесшимся до нее звукам Елена поняла, что «глушилка» выключилась. Она закрыла крышку компьютера и посмотрела на Майзеля:
— Что-нибудь случилось?
— Случилось, — он взглянул на нее, и драконий оскал медленно превратился в грустную усмешку. — Ничего страшного, слава Богу. Очередной обдолбанный сопляк взорвался возле нашего посольства в Малайзии. Это они нас так оскорбляют и позорят… Идиотизм.
— Ну, отчего же.
— Ну, отчего же. Очень даже по-самурайски, — смертельно оскорбить врага, вспоров себе живот на пороге его дома…
— Ну, если бы я хотел оскорбить их чувство святости, я бы, возможно, так и поступил. Но я ведь хочу совсем другого. Я просто хочу, чтобы люди были людьми… Нет, никогда я этого не пойму, — Майзель горько вздохнул. — Если бы он эту дурацкую бомбу попытался подложить. Или бросить. И при этом погиб. Это смерть в бою, достойная места в Валгалле. Но взорваться самому, чтобы развесить свои кишки на оконных решетках?! — он пожал плечами, покачал головой. — Что это за религиозные авторитеты, которые такое санкционируют? Это даже не религия. Это сатанизм какой-то, — мир так плох, что нужно уничтожить его и себя к бениной матери…
— Если вы вспомните, то христианство в эпоху своей юности тоже отнюдь не могло похвастаться вегетарианскими принципами…
— Да. Это было. Но теперь все стало иначе. Дикость ушла из нашего мира. Почти ушла… И я хочу, чтобы это состояние продолжалось не только, пока я жив. А вечно.
— Зачем?
— У моих друзей есть дети, пани Елена. И я их люблю… Ну, ладно, отставим пафос, — он подошел к окну, засунул руки в карманы, покачался с пяток на носки. — Его величество сам разберется с этим. Проклятые чучмеки…
— Что?!
— Что? — удивился Майзель.
— Вот уж не думала, что услышу от вас подобное, — у Елены брезгливо приподнялся уголок рта. — Вы же постоянно распинаетесь тут передо мной про торжество цивилизации. Или это кто-то другой?
— А вы разве не слышали, что я расист, сексист и лабильный тип, даже не подозревающий о таких вещах, как политическая корректность?
— Разумеется, слышала. Я даже имею счастье наблюдать это собственными глазами.
— Вот видите…
— При этом я полагала, что еврей-расист — это выдумка исламских идеологов, — продолжала Елена, не обратив внимания на его реплику. — Хотите сказать, что я ошибалась?
— Не знаю, — он пожал плечами. — Что касается всех прочих, я не знаю. Но я — точно расист. Обязательно. При этом я делю всех на две расы — людей и чучмеков. И чучмеков я постараюсь убрать из моего мира, чтобы они не мешали людям жить.
— Интересно. И как же вы отличаете одних от других?
— Легко, дорогая. Люди — это те, кто, вне зависимости от формы носа, ушей и цвета кожи живут нормальной человеческой жизнью, учатся, работают, любят, рожают и воспитывают детей. А чучмеки — это те, кто мешает им это делать.