— Ну, рассказывай. Ты ведь женишься на ней, не правда ли?
— Ну да. Только я не очень понимаю, какой у всего этого будет статус… Рикардо… Я хочу, чтобы все было по-настоящему. Перед Ним. Перед людьми. Я не хочу просто жить с любимой женщиной. То есть я могу, хочу и буду, но… Она моя жена. Не просто любимая. Не просто мать моего ребенка. А моя половина. Моя жизнь. Понимаешь?
— Понимаю. Я священник, поэтому я понимаю… Я завтра буду говорить с Ребе. Мы с ним все это обсудим. Я думаю, что мы найдем решение, Даниэле.
— Тем не менее, я беспокоюсь…
— Я знаю, друг мой. Я знаю, какое это имеет для тебя значение. Мы подумаем, как это можно уладить. Ты сам с ним разговаривал?
— Я не могу с ним разговаривать. Да он меня просто побьет своей палкой. И будет с его точки зрения совершенно прав. Что я ему скажу? «Ребе, я люблю а гойше [72] , можно, я на ней женюсь»? Ничего из того, что я делаю, не вписывается в его картину мира. А это уж — тем более…
— Как с вами тяжело, народ жестоковыйный, — понтифик покачал седой головой. — А с Еленой ты говорил?
— Как говорить? О чем? Я сказал ей все на свете слова, Рикардо. Я люблю ее. Я сказал ей — ты моя жена. Что еще я могу сказать ей? Что обсуждать? Платье? Кольца? Церемонию?
— Ты думаешь, ей не хочется обсудить это?
— Не со мной. Марина будет счастлива в этом поучаствовать… Я не могу. Я ничего в этом не смыслю. Я даже не хочу предлагать ей никаких рецептов, никаких… Я не верю в обряды. Я не верю, что они нужны. Потому что когда моя жена любит все то же, что люблю я, и верит во все, во что я верю, — а может, еще сильнее, — то что значат все эти глупые условности? Но… Но все-таки — я еврей. Я это ощущаю так четко… Я просто хочу, чтобы она это понимала. И чтобы Ребе это понял, наконец. Чтобы он признал мой выбор. Мое право выбрать ту самую, единственную женщину моей жизни, и, видит Бог, мне все равно… Чтобы вы оба признали это. Ты — с ее стороны. А он — с моей. А обряды… Я не попрошу его нарушать законы. И тебя не попрошу.
— Друг мой, — улыбнулся понтифик, — ради тебя, ради нее, ради вашей любви я многое, очень многое могу позволить себе нарушить.
Ребе куда сложнее.
— Я знаю. Я только не знаю, как это рассказать…
— Ну, хорошо. Как ты думаешь выпутываться из всего этого?
— Понятия не имею, святейшество. Это ты наместник святого Петра, а не я. Придумай что-нибудь…
— Я попробую. Поехали к тебе, я с начала с Еленой поговорю.
ПРАГА, «ЛОГОВО ДРАКОНА». МАЙ
Еще на пороге понтифик сказал:
— Оставь нас. Мы поговорим, как священник с прихожанкой…
— Хорошо, — Майзель, вздохнув, виновато посмотрел на Елену. Она махнула ему рукой — иди, иди… Майзель скрылся в другой половине дома.
Елена серьезно посмотрела на понтифика:
— Что вы хотели спросить, Ваше Святейшество?
— Ты ведь любишь его, дитя мое, не так ли?
— Да, — просто сказала Елена.
— И ты понимаешь, что тебе предстоит?
— Не думаю, Ваше Святейшество. Не думаю, что он сам это до конца себе представляет… Что кто-нибудь вообще это может себе представлять. Но я не боюсь, если вы об этом.
— Мы ведь уже договаривались, помнишь, — что ты будешь называть меня просто «падре», хорошо? — Елена кивнула в ответ. — Ну, вот… На самом деле я вовсе не об этом, дитя мое. Ты понимаешь, что твоя прежняя жизнь закончилась?
— Да, конечно…
— Что ты теперь отвечаешь не только за себя, но и за две жизни — ту, которую спасла и ту, что принесешь в этот мир? Что ты не сможешь больше — быть может, и никогда — метаться по свету, как раньше? И что тебе придется хранить твой дом и очаг, пока твой муж сражается со всем злом этого мира? Ты ведь понимаешь, что речь не о кастрюлях…
— Я ничего не имею против кастрюль, — Елена улыбнулась. — Да, падре. Я понимаю. Конечно, не полностью. Но мне не жаль моей прежней жизни. Возможно, мне будет не хватать ее приключений и стычек. Но теперь все так изменилось, что мне ни капельки не жаль. Я просто никогда не могла представить себе, что это может со мной случиться… Я просто перестала надеяться…
— Я знаю, дитя мое. Ты никак не могла поверить, что счастье возможно. Твое собственное маленькое счастье. Ты так похожа на него… — Понтифик вздохнул. — Вы оба хотели счастья для всех, сами живя — или пытаясь жить — без него. Нет, нет, — он поднял руку и улыбнулся, предупреждая попытку Елены возразить. — Разумеется, вы не были несчастны. Вы трудились, не покладая рук, и добивались многого, иногда — невозможного, но настоящего счастья не было. Потому что человек не может быть один…
— А вы? А как же вы, падре?!
— Мне далеко за восемьдесят, дитя мое. И у меня больше миллиарда детей, не считая всех остальных… Я священник, и Церковь — моя жизнь. Но я скажу тебе, Елена, почему я стал священником. Потому, что я любил. И был счастлив в любви. И потерял свою любовь. И только Церковь смогла занять ее место…
— О Господи, падре… Почему?
— Это уже в прошлом, девочка. Так случилось. Была война, и мы теряли в бою друзей и любимых… Лучших из нас. И потом… Но я дал себе клятву: всегда делать все мыслимое и немыслимое, чтобы приходить на помощь Любви.
И потом… Но я дал себе клятву: всегда делать все мыслимое и немыслимое, чтобы приходить на помощь Любви. Чтобы больше никогда не терять ее. Именно поэтому я здесь, именно поэтому я говорю с тобой, потому что вижу — ты нуждаешься в этом… Скажи, ты еще сомневаешься? В нем? Или в себе?