— Так кто уехал с гици? — в упор спросила Матильда.
— Вица, — пробормотал Калман. — Вот лопнуть мне на этом самом месте, Вица! Видел прям как вот ее, — конюх ткнул пальцем в Шару. — Живая, здоровая, только зареванная. С Балажем своим погавкалась.
— И Робер ее взял?
— Упросила она его. Барич спервоначалу не хотел, потом взял…
— А как же она назад вернулась?
— Дак я и говорю, не возвращалась она, — выпалил Калман. — Солнце село, мост и подняли. Сами знаете, Золотая Ночь…
Да, в Золотую Ночь все за текучую воду, живой огонь да заговоренные травы прячутся. Не вернулся до заката, сиди за воротами до полуночи.
— Да врет он все, — сплюнула Шара. — Никуда она не ездила и ни с кем не ссорилась. Видела я ее, с подружками шушукалась, веселая… И то сказать, замуж брали!
И не кто-нибудь, а первый красавец Сакаци. Выходит, повариха права, а Калман просто хватил лишку?
— Калман, ты один их видел?
— Еще чего! — возмутился конюх. — Их и приворотник видал, и Янчи с Пиштой…
Хлопнула дверь, раздались шаги. Ласло Надь! Решение пришло само собой.
— Ласло!
— Хозяйка! — Глаза доезжачего запали, щеки покрывала щетина. О том, на что походила она, Матильда почла за благо не думать.
— Калман видел, как Вица уезжала с Робером, — Матильда говорила, а Ласло слушал так, словно не они вчера чуть было не перешли грань между госпожой и слугой. — И другие видели.
— Святой Матяш! — широкие плечи вздрогнули. — Быть такого не может!
— Не может, а было, — взъелся Калман. — Я еще из ума не выжил.
Ласло молчал, только на скулах перекатывались желваки.
— Ох, не к добру это, — завыла Шара, — как есть не к добру.
Надо думать… К добру люди не умирают и собаки не воют.
— Седлай коней, — рявкнула Матильда, — поднимай парней и свору возьми. Проедемся до Яблонь.
— Слушаю, хозяйка.
Почему она вспомнила агарисское кладбище?! Не вспоминала, не вспоминала и вдруг вспомнила?
3
Мать молчала, только смотрела широко раскрытыми черными глазами. Надо было о чем-то говорить, но Робера хватило только на то, чтоб опуститься на колени.
— Зачем ты вернулся? — Голос маркизы Эр-При звучал спокойно, но по щекам катились слезы. Как же она изменилась… Это не старость, это что-то более страшное. В Агарисе, в резиденции Эсперадора, висит святая Валерия [75]работы Диамни Коро. У нее такой же взгляд.
— Я получил ваше письмо.
Он не может называть ее «матушка», как положено по этикету. В детстве, подражая отцу, они все называли ее Жозиной, а она поддерживала эту игру. Потом Жозину сменила «эрэа Жозефина», как же давно это было.
— Мое письмо? — в провалившихся глазах застыло робкое удивление, словно она опасалась, что не расслышала. — Я давно не писала… Не знала куда…
Как же так? Это был ее почерк, ее печать, ее манера писать…
Робер вытащил смятый листок. Надо было взять футляр, но он не подумал. Мать замерла, вглядываясь в темные строки. Бледное лицо, потухшие глаза, совершенно белые волосы. Когда они уезжали, у нее были черные косы.
Бледное лицо, потухшие глаза, совершенно белые волосы. Когда они уезжали, у нее были черные косы.
— Это подделка, — она утерла слезы. Алый платок с черно-белой каймой… Родовые цвета, он их почти забыл. — Тебе не следовало приезжать.
— Но я тут.
— Конечно, — маркиза Эр-При улыбнулась, но слезы продолжали течь. — Все Эпинэ — Иноходцы, как я могла забыть… Ты стал так похож на Мишеля.
Больше всех она любила Мишеля… И отец тоже, и слуги. Они с Арсеном и Сержем не ревновали — Мишеля нельзя было не любить, уж таким он уродился, но выжил Робер. Что поделать, лучшие выживают редко.
— Сын Эгмонта меня принял за Мишеля…
— Так похож, — то ли она не расслышала, то ли ей не было дела до наследника Окделлов. — Даже страшно… Мне показалось, но… Из Рассвета не возвращаются.
И из Заката тоже. Смерть — это навсегда. Остальное, к счастью, проходит.
— Я… Я не смогла вас остановить, — прохладные пальцы коснулись его подбородка, заставляя поднять голову. Робер узнал это прикосновение и вздрогнул, лишь сейчас осознав, что он дома. — Должна была, но не смогла. Я слишком… слишком стала тенью Мориса. А Морис был тенью отца.
Грешно винить мертвых, но как я могу простить, Ро? Эр Гийом убил моих детей. И своих тоже. Эр Гийом, и никто другой… Мы жили под одной крышей, я и убийца. Ро, он так ничего и не понял, он ненавидел Олларов, Дорака, Алву, а я ненавидела его!..
Мать наконец заплакала, закрыв лицо руками. Так же безнадежно рыдала на залитом грязью берегу бирисская старуха. Ее детей тоже убили… Как легко проклинать нажавших на курок, как трудно признать, что виноват ты сам. Ты и твои близкие.
— Жозина, — Робер сам не понял, как с языка слетело детское прозвище. — Не надо, Жозина… Не надо!..
— Уезжай, — мать схватила его за руки, — немедленно уезжай! Я не дам убить еще и тебя.
Смерть не спрашивает разрешения. Варастийцы были готовы разодрать его на куски и разодрали бы, если б не Ворон и бакраны. Как часто ему казалось, что так было бы проще… Подонок, он совсем забыл о матери.
— Я уеду, — Робер вскочил и рывком обнял мать. Впервые в жизни. Раньше ее защищали отец, Арсен, Мишель, теперь остался только он. — Уеду…
— Ночью, — Жозина уже справилась с собой. — Эти не должны знать, куда ты поедешь. Тебе надо в Ургот.