— А вы как думаете?
— Первый маршал Талига почитает своими соотечественниками верных подданных своего короля, — Алва усмехнулся. — Франциск Оллар сочинил хорошую клятву, она не допускает разночтений. Но вы хотели о чем-то узнать?
— Да, но если это вам не понравится…
— Этой ночью мне отчего-то нравится все, даже погода.
Кончайте с политесом, Луиджи, сегодня он неуместен.
Кто бы мог подумать, что гитара так меняет человека? Гитара и вино, хотя вместе они пили и раньше. Как всегда, от воспоминаний о Бьетероццо по спине побежал холодок, и Луиджи торопливо спросил:
— Почему Алва — кэналлийские герцоги, а не талигойские короли?
Первый маршал Талига поднял бровь и улыбнулся:
— Алва — властители Кэналлоа. Это дороже короны, которую может надеть любой ызарг.
— Вы шутите?
— В таком случае почему Луиджи Джильди не муж Джулии Ванжи?
Почему? Потому что первая красавица и одна из самых богатых невест Фельпа ему не нужна и не была нужна никогда. Отец при всей нелюбви к Титусу был польщен вниманием Джулии к его сыну, так польщен, что об этом узнал даже Ворон, а сын не представлял, куда бежать от набросившегося на него счастья.
Кэналлиец прав: то, что само идет в руки, то, о чем мечтают многие, если не все, не приносит счастья. Лучше не иметь ничего, чем стать обладателем ненужной игрушки и всеобщей зависти. Джулия Ванжи станет женой другого, а он проживет свою жизнь одиноким. Поликсена мертва, другим женщинам ее не заменить, но жить можно и без любви, это он тоже понял на Бьетероццо. Так же как и то, что, вцепившись в прошлое, станешь добычей чудовищ.
— Вы задумались, — Алва снова погладил гитару. Как кошку или женщину. — О чем?
— О той лошади… Вы ее удержали.
— Хорош бы я был, если б не удержал какую-то клячу. Даже во сне.
— Клячу?! Это, по-вашему, кляча?!
— Если в лошади видишь чудовище, она будет чудовищем, — зевнул талигоец, — если в чудовище увидеть лошадь, оно станет лошадью.
— Можете сколько угодно делать вид, что ничего не произошло, но ее прогнали именно вы.
— Видимо, кляча решила, что перед ней чудовище, — пожал плечами талигоец. — Не исключаю, что, с ее точки зрения, так и было.
— И все равно, — не унимался Луиджи, — я ваш должник, хоть вы и отказываетесь. И когда-нибудь я отдам все долги.
Алва прикрыл глаза ладонями, наверное, все же устал.
— Звучит угрожающе. Прошу меня извинить, мне нужно написать пару писем, а уже далеко за полночь.
— Я не уйду — внезапно заупрямился фельпец, — то есть не уйду, пока вы не скажете, о чем вы только что пели.
Кэналлиец откинулся на спинку кресла, рассматривая собеседника, затем кивнул и потянулся к бутылке.
— Тогда выпейте еще. Это старая песня. В Алвасете вам скажут, что ее сочинил первый из Алва, но на самом деле она еще старше. Ее можно спеть на талиг, хотя при этом многое теряется.
— Спойте, — подался вперед Джильди, — и я уйду.
Ворон не ответил, а молча допил вино и взял гитару. На красивых губах мелькнула и пропала усмешка. Первый аккорд был резким и отчаянным, словно крик в ночи, Алва прижал струны, заставив их замолчать.
— Вы уверены, что хотите услышать именно это? Я мог бы спеть что-то более приятное.
— Уверен.
— Что ж, извольте…
— Брат мой сводный, брат мой с перевала,
Что мне делать с сердцем, что болеть устало?
— Черный камень заменит сердце,
Ай-яй-яй, черный камень…
— Брат мой сводный, брат мой с побережья,
Не отмыть ножа мне, что убил надежду.
— Горький ветер высушит слезы,
Ай-яй-яй, горький ветер…
— Брат мой сводный, брат мой из пустыни,
Вспомнишь ли о мести, когда труп остынет?
— Алой кровью умоется сталь,
Ай-яй-яй, алой кровью…
— Брат мой сводный, брат мой из дубравы,
Помянешь ли брата на заре кровавой?
— Струнным звоном расколется ночь,
Ай-яй-яй, струнным звоном…
Гитарный перебор, отблески камина, пляшущие тени на стенах, полу, потолке и песня.
Песня обо всем и ни о чем, песня, которую не забыть.
Глава 4
Оллария
«Le Trois des Coupes & Le Deux des Deniers & La Dame des Coupes» [110]
1
Утро было бледным и дохлым, как подвальный проросток, но оно было! Луиза с трудом оторвала раскалывающуюся голову от подушки — нужно вставать, приводить рожу в пристойный вид, отправляться к Катарине, притворяться, что все в порядке. Служанки в Багерлее были старательными, но неумелыми, и благородным узницам отсутствующих камеристок заменяли Луиза и Селина: мать причесывала королеву, дочь — Айрис и графиню Феншо.
Госпожа Арамона кое-как влезла в утреннее платье, заплела косы, обернула их вокруг головы, покосилась на окно, не удержалась и выглянула наружу. Мокрая крыша, мох в выбоинах, облезлые голуби, дым из труб — скучно, серо и нестрашно. Женщина тихо задернула атласную занавеску — словно прикрыла лицо покойника. Хотелось ткнуться лицом в подушку и завыть.
— Госпожа Арамона, — симпатичная толстуха стояла на пороге, прижимая к животу кувшин, — ваше молоко.
— Спасибо, Грейс. Ты ничего ночью не слышала?
— Ничего… Только кошки орали, как с цепи сорвались…
Кошки? Она как-то спутала кошачьи вопли с детским плачем и выскочила на улицу среди ночи; мать долго ей это вспоминала.
— Я тоже слышала кошек, Грейс. Наверное, они решили, что весна.