— И что там делать? — сверкнул глазами Сэц-Ариж. — Глодать камни?!
— Нет, — завопил Гайяр, — лучше умереть в сражении, чем….
— У нас нет другого выхода, — перебил расходившихся юнцов Гаржиак, — Эпинэ не годится для войны, здесь все распахано, на каждом шагу — деревни. А рощи… В них разве что кролик спрячется — насквозь просвечивают. Если мы не уйдем, нас разобьют, а от провинции оставят одни головешки.
— Мы не сбежим! — сжал кулаки Горуа. — Пусть мы умрем, но с честью!
— Олларам плевать, с честью ты умрешь или без, — безжалостно бросил Гаржиак. — Главное, что умрешь и не будешь им мешать. Королевская армия пройдет от Кольца Эрнани до Дорака, а освободившиеся угодья кому-нибудь да пожалуют…
— Мы не оставим северянам ни единого целого дома, — вскочил Никола Карваль, — они не получат ничего, кроме пепла и пуль!
— Королевские солдаты тоже умеют жечь и вешать, — Констанс Гаржиак не собирался сдаваться.
— И хорошо, — граф Агиррэ был спокоен. — Народ Эпинэ поймет, кто его враг, а крестьянки все равно рожают каждый год.
— Я согласен с вами, Констанс, — подал голос молчавший до этого Флоримон Шуэз. — Крестьяне и ремесленники трусливы и не имеют военного опыта. Печально, но им важней судьба своей деревни или лавки, чем судьба Эпинэ.
— Свобода превыше всего, — отчеканил Пуэн. — Я согласен с капитаном Карвалем. Олларские ублюдки не получат ничего, кроме головешек и пуль. Эпинэ будет свободной!
— Сейчас крестьянам все равно, — тихо сказал Гаржиак. — Если их дома будут жечь королевские драгуны, они возненавидят Олларов, а если мы — нас.
— Это слова труса! — глаза Карваля налились кровью.
— Вы что-то сказали, молодой человек? — спокойно переспросил Констанс Гаржиак.
— Он ничего не сказал, — с нажимом произнес Робер.
Констанс кивнул головой, но спор увял. Все смотрели на Повелителя Молний. Если он скажет о безнадежности их затеи, его не станут слушать, если согласится вести героев и мстителей в Закат, заорут «виват».
Робер поднялся.
— Правильно ли я понял, что большинство намерено сражаться?
Восторженные вопли заглушили несколько вздохов. Иноходец повернулся к Гаржиаку:
— Граф, вы высказали очень ценную мысль о наблюдении за Кольцом Эрнани. Не возьметесь ли вы воплотить ее в жизнь?
— Разумеется, — Констанс спокойно поправил перевязь. — Я не имею обыкновения перекладывать ношу на чужие плечи.
— Что ж, значит, о приближении королевских войск мы узнаем заблаговременно, тогда и будем решать. Я понимаю ваши чувства, господа, но нам остается только ждать и крепить оборону. Первый ход делаем не мы, но мы должны быть готовы к ответу.
4
Насколько было бы легче, если б в комнате лежал покойник. Покойник — это понятно: он уже умер, его следует проводить хоть в Закат, хоть в Рассветные Сады и жить дальше. Любая беда, если она уже случилась, лучше неопределенности — кто-кто, а Луиза Арамона испытала это на собственной шкуре.
Любая беда, если она уже случилась, лучше неопределенности — кто-кто, а Луиза Арамона испытала это на собственной шкуре. Сейчас лично ей ничего не грозило, но госпожа Арамона, как последняя дура, тряслась за компанию с бабами, которых терпеть не могла. И еще она боялась, что Манрик ее выдаст, хотя как он может ее «выдать», если ни кошки не знает?! И все равно, если кансилльер даст понять, что она на него шпионит, Айрис сорвется с цепи, хотя она и так сорвется.
Луиза в очередной раз глянула в окно — огни в Старом крыле горели по-прежнему, хотя давно миновала полночь. Получил ли Герард ее письма, вернее, письмо господина графа и ее собственное? Догадался ли показать монсеньору? Дуэнья надеялась, что Манрики, без сомнения, сующие носы в ее послания, не обратят внимания на материнское кудахтанье. А вот в том, что монсеньор во всех подробностях помнит их разговор, капитанша весьма сомневалась. Сама Луиза помнила каждое слово, каждый жест, потому ей и пришло в голову вывернуть все наизнанку. Госпожа Арамона изливалась в своей любви к сладкому, умоляла сына извиниться перед монсеньором за ее многословие и слишком долгие сборы.
Только бы Алва прочел и понял намеки, большего она сделать не могла, не писать же: «Монсеньор, «фламинго» вообразили себя орлами, а мозги у них все равно куриные. Возвращайтесь и сверните им шею. Вместе с Колиньярами и прочей сволочью…»
Опять зашипели часы, и все снова вздрогнули. Все, кроме Катарины, железная она, что ли? Луиза оставила опротивевшую вышивку и подошла к Селине. Дочка сидела рядом с Айрис и смотрела в ночь огромными, безнадежными глазами.
— Посмотри, — Луиза протянула несколько ниток, — не могу понять, они одинаковые или нет?
Селина послушно поднесла шелк к свече, губы Айрис упрямо сжались.
— Эрэа Луиза, как вы можете сейчас вышивать?
— Ты права, — надо, чтобы голос звучал спокойно и скучно, — ночью вышивать неразумно, можно закапать работу воском, и потом, при свечах меняются цвета, но вышивка успокаивает. Особенно когда нечего делать.
Айрис упрямо свела брови, но не ответила. И на том спасибо. Девочек не отпустили. Не отпустили никого, даже дуру Биггот, которая была совершенно безобидна и упала в самый честный обморок.