— Соедините со Старой, — проговорил он негромко, сухо, глядя мимо помощника. — А после этого разговора — с нашим главным оппозиционером.
Кого президент имел в виду, пояснять не надо было.
— Нормальной связи с ним нам сейчас не установить. Только по мобильному…
— Вот новости. Где же он, что до него не достать?
— В Штатах — я полагал, что с вашего ведома…
Ну вот, пожалуйста. Этот — в Штатах. Прелестно. Стоит выйти за порог, как… Но не с его ли подачи янки тут нес околесицу? Выяснить, и если…
— Ах да, я упустил из виду. Тогда — соедините же наконец со Старой!
Не хватало только, чтобы и тот куда-то слинял.
Но и главы администрации не оказалось на месте — ну да, в Москве же рабочий день начнется только через три часа.
— Хорошо. Тогда будь любезен — поторопи с обедом. Боюсь, потом на него и минуты не останется.
Так. Пока накрывают стол — проанализируем только что состоявшийся разговор. Спокойно, без эмоций. Послушаем запись — раз, другой. Какие-то намеки в словах американца, безусловно, содержатся — надо только их увидеть. Конечно, не царское это дело. Но приходится.
— Ну, что там еще?
— Там Панкратов просится на прием. Говорит — очень срочно и важно.
Тут в пору было не поверить своим ушам.
— Кто-о?
— Панкратов. Генеральный директор шестьдесят четвертого.
Господи, твоя воля! Что, даже тут, на краю света, от них не отвязаться? Ну достали, честное слово, достали! Нет, какая наглость, а? И как он сюда попал? На каком-нибудь военном лихаче, конечно: те стараются летать в любую погоду — был бы керосин. Я и сам бы…
— Пошли его — знаешь куда? Догадался? Действуй.
И когда помощник был уже в дверях:
— Постой.
А может, так оно и лучше? Здесь лишних людей нет, и можно без помех высказать наглецу все, не опасаясь, что сейчас же разговор станет всем известен. Тут легче всего перекрыть ему связь; а до Москвы он доберется не сразу, если у него даже дружки в ВВС, — ему можно дня три не давать вылета: прогноз погоды остается неблагоприятным. Хватит деликатничать. Или он дает полную гарантию того, что канал прекратит всякие обструкции и начнет вести себя пристойно, или же… Прокурор уже землю копытами роет — не терпится ему начать громкий процесс.
Ладно, Панкратов, я тебя не звал, ты сам напросился — так что уж не обессудь…
— Хорошо. Полчаса у меня есть. Пресса всегда заслуживает внимания. (Помощник тонко усмехнулся, президент же оставался совершенно серьезным.) Пригласи его. И проверь, кстати: как он сюда вообще попал и не нарушил ли при этом каких-то правил. Доложишь по телефону — пока он еще будет здесь. Но чтобы все тихо, мирно.
— Все понял.
2
Минич выходил из запоя медленно, страдая, то и дело вновь оказываясь на той пограничной линии, откуда можно с равным успехом возвратиться к жизни — или вновь рухнуть в сладкую отключку, в которой центр и смысл мироздания заключаются в бутылке, когда даже не глядя — глаза, пусть и открытые, мало что способны увидеть, — но просто по весу определяешь: там еще есть, есть живая, очень живая вода, а память спешит осчастливить кое-как собравшейся в неустойчивую конструкцию мыслью: и ведь не последняя еще, есть и запас, и местонахождение его известно… Минич так и не вернулся бы к жизни: угас тихо и незаметно, когда печени надоело бы пропускать через себя такое количество дряни (хотя, скажем прямо, достаточно качественной); сам по себе организм скорее всего и не справился бы с обстоятельствами — не будь рядом Джины-Зины.
В первые дни пьяненький, почти не просыпавшийся Минич ей все быстрее становился донельзя противным; хочет подыхать — пусть дохнет, так решила было она в полном соответствии с правилами нынешнего безыдеального и потому безжалостного мира. В эти дни спасало его только здоровье. Но чем дальше, тем более возобладали другие чувства: изначальная женская жалость к слабенькому и затаившаяся, но вовсе не исчезнувшая симпатия к этому парню, а еще больше, может быть, подсознательное ощущение того, что его срок еще не вышел, что в этом существовании у него есть еще какие-то задачи.
Может быть, ощущение это возникло у нее не просто так, а основывалось на какой-то информации, которую она, сама того не сознавая, получала — откуда? Об этом мы можем только догадываться, но — получала. И вот по сумме этих причин она принялась выполнять за него ту работу, на которую сам он сейчас ну никак не был способен: пробуждать сознание, успевшее уже совсем потерять себя в этиловом тумане. И дней через десять он почти совсем уже пришел в себя и начал как-то определяться в этом мире.
Конечно, эта декада в памяти никак не отложилась, но то, что ей предшествовало, понемногу сформировалось из обрывков и осколков: сперва — факты, потом — связь между ними, и, наконец, общая картина. Слабый еще, не способный принять внутрь ничего, кроме бульончика, первые же возникшие силы Минич употребил на то, чтобы спросить — Зину, конечно, никто другой и не смог бы ответить:
— Статью… дали?
Чуть помедлив, она лишь покачала головой.
— И… никак иначе? — продолжал допытываться он.
Та развела руками: нет, никакой информации так и не возникло в мире.
Эта новость — а вернее, отсутствие новостей оказалось для Минича допингом куда более сильным, чем любой патентованный. Он сел на диване, свесил ноги. И, помолчав минуту-другую, окончательно восстанавливая в сознании картину прошлого и настоящего, проговорил решительно: