— Вы объявлены в розыск. Возбуждено дело. Не по пресс-конференции, конечно, а по чисто уголовной статье: за угон принадлежащего государству военного корабля, ни более ни менее. И стоит вам ступить на берег Соединенных Штатов, как потребуют вашей немедленной экстрадиции.
— И они согласятся?
— Они найдут компромисс. Во всяком случае, какое-то время покоя не будет — хотя не похоже на то, чтобы вас сдали. Мне как послу, разумеется, придется с пеной у рта требовать этого. Но лучше было бы, если бы этот вопрос тут вообще не возник. Вы понимаете?
— Чего ж тут не понять. Хорошо, я подумаю. Это еще не сегодня и не завтра. А пока — вот несколько просьб.
(Все-таки Гридень — человек деликатный. Мог ведь просто сказать: «Приказываю!»)
— Внимательно слушаю.
— Первое: я еще не получил сегодняшней сводки по движению акций и денег — не биржевой сводки, она есть, а вашей, по нашей схеме.
— Думаю, вы сможете принять ее, как только мы закончим разговор. Она уже в эфире.
— Хорошо. Второе: позвоните, пожалуйста…
Объяснение предстоящих действий заняло не менее пяти минут. Связь была устойчивой; природа вообще вела себя тихо — это походило на затишье перед бурей.
— Я все понял.
— Третье: журналистам неплохо было бы понять, до какой степени из рук вон плохо было — и остается — организовано все дело по защите от космической угрозы. В частности: не предусмотрели, что тело может разломиться; оставленные в резерве ракеты — во всяком случае, с нашей стороны, — еще неизвестно, как сработают, да и готовить страховочный залп надо было одновременно с первым, а сейчас — может просто недостать времени.
— Контратака?
— Просто отвлекающий маневр. Вы сами в этом, конечно, никак не должны показываться.
— Естественно.
— Теперь давайте конкретно по банковским делам…
И разговор продолжался еще несколько минут.
Потом, мысленно проклиная непривычно неудобный трап, Гридень поднялся на верхнюю палубу. Посмотреть на небо; за последние недели это уже вошло у него в привычку.
Небо было ночным, безоблачным, звездным. И магнат стал смотреть на него. Но так и не смог уйти в созерцание целиком. Что-то мешало. Он опустил ставший уже постоянным его спутником бинокль. Огляделся. Да, вот и причина: оказалось, он был тут не один. В десятке метров ближе к носу лодки виднелся силуэт. Женский. Зина. Или как ее там. Человек, в общем, Кудлатого. Хотя, похоже, и не по своей воле. Жаль. Милая женщина. И в нынешней обстановке заслуживает только жалости. Как и сам Федор. Хотя Федора жалеть не за что: знал, в какую игру играет. А вот ее, как говорится, без нее женили. Нет, выдали замуж.
Эта мысль оказалась как ветерок, заставляющий переложить руль, выбирая другой галс — так, наверное, сказал бы яхтсмен. Замуж? Что-то у нее, похоже, расклеилось с этим ее спутником-журналистом. Может быть, их и держало вместе только ощущение общей для обоих опасности? И еще — совместного дела, которое они считали важным? Да оно таким и было. Просто — теперь дело перестало принадлежать им, делом занялась вся планета, включая людей умнейших и всесильнейших (думая так, Гридень не имел в виду президентов и их окружение, ни в коем случае). И вот — прервалась связь если не времен, то взаимных влечений.
И вот — прервалась связь если не времен, то взаимных влечений. Еще один повод пожалеть ее. Потому что девушка, если вглядеться, не только милая, но и интересная, в смысле — за вроде бы обычным верхним слоем есть, пожалуй, еще очень много чего — неожиданного, нестандартного. Это Гридень увидел не сейчас, а раньше еще, увидел даже не стараясь, таков был рефлекс. Не умея читать людей с листа, он никогда бы не достиг того уровня, на каком сейчас находился…
Он постоял еще с минуту, глядя на темную фигурку, вместо того чтобы отыскивать в бинокль ту самую Моську, о которой говорил астроном. Джина-Зинаида стояла по-прежнему бездвижно, то ли не ощущая присутствия другого человека, то ли не желая вступать в общение с кем бы то ни было. Но, судя по положению головы, смотрела она не на небо; скорее на воду, вниз, а еще вернее — внутрь самой себя. Что же — знакомое состояние. Гридню и самому приходилось переживать такие — не лучшие, прямо сказать, минуты, когда ты оказывался внутри самого себя, на распутье, и каждая дорога была хуже всех прочих. А уж женщины…
Он поймал себя на том, что слово это прозвучало в мыслях как-то иначе. Не как обычно: констатация факта, обозначение противоположного пола. Слово пролетело, как некая жар-птица, словно магнату все еще было шестнадцать лет, а не… м-м… не столько, сколько было. Таинственное, манящее. О Господи, это что еще за наваждение?
Женщина. Ну и что? Он их никогда не чурался, ни тогда, когда была еще жива Таня, ни тем более потом, оставшись вдовцом. Секс был столь же естественным, как еда или сон, и проблем с этим не возникало, хотя всегда приходилось платить — не обязательно деньгами, конечно, он не любил профессионалок, — но он давно знал, что все в жизни должно оплачиваться — иначе везения не будет, это было одним из фундаментальных правил игры. Сейчас, правда, на эту сторону жизни он тратил меньше сил и времени; но это было естественным: время уходит, и в человеке все постоянно меняется, одно на другое, страсть — на спокойствие, например. Поэтому на борту «Орла» не оказалось у него ни единой спутницы: их участие не планировалось. Все правильно, так и должно быть. Что же это в нем сейчас вдруг взыграло? Бес в ребро толкнул?