Поговорить Гречину, главному редактору «Вашей газеты», которую принято было считать рупором оппозиции (не очень громким, конечно; чего же вы хотите: такие времена), собственно говоря, не пришлось, потому что на этот раз от него требовалось в основном слушать. И поддакивать.
Прошли, прошли те времена, золотое десятилетие, когда газета публиковала материалы без оглядки на власти, когда можно было спорить, а свою правоту доказывать даже в суде — и не так уж редко дела выигрывать. Об этом можно было лишь вспоминать, вздыхая. А потом настали дни, когда власть явилась перед львами и орлами СМИ с кнутом в одной руке и с пряничком — в другой. Но это не означало, что можно выбрать то или другое. Выбора не давалось никому, кнут означал сегодняшнюю реальность, а пряник, маленький и зачерствевший, — возможную перспективу. Власть объявила новые правила игры: «Кто не согласился, я не виноват». Большинство согласилось, надеясь на то, что долго это не продлится: и Запад надавит, да и свои правдолюбцы не дадут пропасть. Но правдолюбцы снова обосновались на кухнях, на Запад же — после того как кредиты иссякли и все мыслимые уступки получены — всем стало наплевать и растереть.
Однако Гречин, сохраняя ярлык оппозиционности, все же смотрел не только в рот кремлевскому пресс-секретарю, но очень внимательно прислушивался и к тому, что выходило из уст оппозиции. Так что, ответив на звонок, даже встал с дивана, как только уяснил, кто с ним разговаривает.
Глава оппозиции был очень вежлив и доброжелателен. Справился о здоровье самого Гречина и семьи, похвалил газету — сказал, что регулярно читает ее с интересом и, как он выразился, «почти без раздражения». Гречин слушал и благодарил, отлично понимая, что это все — политес, протокольное общение, и не ради этого ему позвонил столь сильный человек, да еще в нерабочее время. Приподнятым тоном выговаривая слова благодарности за высокую оценку, Гречин пытался сообразить, в чем же была ошибка, что сделали не так, какой материал мог вызвать неудовольствие — явно немалое. И никак не мог понять: вроде бы все было в порядке. Впрочем, долго гадать ему не пришлось: политик не любил длинных увертюр. Да и звонил он очень издалека, и приходилось экономить доллары — пока ситуация не прояснится окончательно.
— У вас там работает некто Минич, я не ошибся?
Сукин сын Минич, тут же подумал Гречин. Нет, написать он ничего такого не писал уже давненько, значит — что-то другое себе напозволял: высказал, например, где-нибудь в публичном месте что-нибудь не соответствующее, особенно если был под газом — это он любит. Почему я его до сих пор не выгнал? Давно уже была пора!
— Работает, — отвечал он тем временем. — Вернее, работал.
— Он что же: ушел?
— Н-ну… я как раз завтра собирался…
— Значит, он еще у вас?
— Если подходить формально…
— У вас. А зачем вам его увольнять? По-моему, журналист не из самых плохих, верно?
— Ну, собственно… Да, иногда ему удается. Конечно, если вы так считаете… раз он вас интересует…
— Интересует. Селен Петрович (странным было имя у Гречина, но тут уж ничего не поделаешь), не исключено, что в ближайшем будущем он предложит вам материал об угрожающей Земле космической катастрофе…
— Он у нас не занимается космосом. Это Жихарев скорее.
— Не перебивайте, если вам не трудно.
Так вот, ни строчки, ни слова на эту тему — космической катастрофы, несущей угрозу Земле, — у вас появиться не должно. Ни за его подписью, ни за любой другой — хоть самого президента Академии наук. Вы поняли меня?
— Разумеется. Я его с этой темой шугану так, что он никогда…
— А вот этого делать не следует. Наоборот. К его идее отнеситесь положительно. Пусть напишет все, что у него на душе. И сдаст вам. А вы перешлете это мне лично. По «Экспрессу». Новый адрес я вам дам.
— Да конечно же!..
— Попросите его не медлить.
— Непременно.
— Это у меня все. Да, кстати: об этом нашем разговоре — никому ни полслова. И о катастрофе — тоже. Это совершенно закрытая информация, понимаете?
Гречин закивал головой, забыв, что по телефону это не видно; его аппарат был без видеоприставки.
— И еще: если услышите, что кто-то из ваших коллег получил какой-то материал на эту тему, — немедленно сообщите мне.
— В ту же минуту!
— Да, вот еще что: я тут на недельку улетел в Штаты, так что если услышите что-то в мое отсутствие — звоните по моему сотовому. Как вот я сейчас. Он и тут в действии. Вы ведь мой номер не забыли?
— Ну что вы! Как можно…
— Вот и прекрасно. До свидания.
— Счастливо, — пробормотал Гречин, облегченно вздыхая. Положил трубку. Перекрестился: слава Богу, пронесло…
И тут же телефон грянул снова.
— Алло! — рявкнул он, давая выход напряжению. — А, это ты, Минич? Что же это — на ночь глядя: пожар, что ли? Ну давай, раз уж позвонил, что там у тебя?..
12
Оба телефонных разговора имели своих свидетелей. Хотя в каждом случае эти свидетели были другими. Разговор, исходивший от политика-оппозиционера, был зафиксирован тем подразделением СБ, которое некогда называлось ФАПСИ и ведало, как и нынче ведает, как известно, не только всей правительственной связью, но обслуживает и многих видных политических деятелей — обеспечивает защищенность, кроме всего прочего, и их мобильников от вмешательства и прослушивания со стороны кого бы то ни было — кроме себя самого, разумеется. Не то чтобы глава оппозиции не знал об этом; отлично знал, конечно, но (как это обычно бывает с людьми, располагающимися если и не на вершине власти, то по крайней мере в близком соседстве с нею) даже и сейчас был уверен, что его-то прослушивать никто не осмелится. Руководитель этого подразделения кое-чем (и в названной конторе это было известно) был политику обязан, так что работники этой важной службы находились пусть и не в прямой, но все же в зависимости от него; но глава оппозиции не подумал как-то, а может быть — просто успел забыть, что из всего начальства на свете подчиненные больше всего ненавидят свое собственное, непосредственное. Чувство это не всегда выливается в конкретные дела — скорее всего просто потому, что не возникает нужных условий; но уж если возможность украдкой сморкнуться в кофейник начальника создается — будьте уверены, ее не упустят.