Но слово продолжало звучать, все так же таинственно и приманчиво. Женщина! Гридень рассердился. Да что, в самом деле, он не мальчик! Ну, увидел в свете звезд этакую романтическую фигурку. И развезло. К черту! Полно важных дел.
Он снова ухватился за бинокль. И даже не опустил, а уронил его, чуть ли не швырнул о палубу — ремешок помешал.
Потому что понял вдруг — или кто-то другой за него понял и сказал на ухо: да не женщина, старый осел! Не вообще женщина! А вот эта самая! Ты же о ней думаешь с того раза, когда впервые увидел! Помнишь — мельком, выезжая из своих ворот, понятия не имея — кто это и почему… Она же в тебя запала. Но ты испугался. В постели общаться ты привык, а прочего — боишься. И обманываешь, только кого? Самого себя? Ее-то ведь не обманешь: она женщина, и она это почувствовала в тот миг, когда это у тебя возникло. Так что же ты?..
Да если почувствовала и ничего не сделала — возразил он своему шептуну, — значит, ей это ни к чему, она не одобряет. Не хочет. А вести осаду по всем правилам галантного искусства — прости, недосуг: и возраст, да и время, сам видишь, какое. Ведь если я сейчас…
Он запнулся мыслями. Потому что фигурка в отдалении шевельнулась наконец. Повернулась. Гридень понял, что ею увиден. Хотел отвернуться — и не смог. Зина сдвинулась с места и пошла — легко, не придерживаясь за леер, словно по городской площади, а не по палубе, сырой от неизбежных брызг, хотя слегка и покачивало.
Зина сдвинулась с места и пошла — легко, не придерживаясь за леер, словно по городской площади, а не по палубе, сырой от неизбежных брызг, хотя слегка и покачивало. Когда она была уже в двух шагах, он непроизвольно шагнул навстречу. Качнуло. Он обнял ее — чтобы не поскользнулась, не упала, не дай Бог. Она не противилась. Сказала только:
— Ну, что делать — это, наверное, сильнее нас?
Он засмеялся от радости, не размыкая рук.
— Сильнее.
Все стало вдруг так ясно, что говорить, собственно, почти не пришлось: вместо слов были ощущения как бы восприятия мыслей, а скорее — чувств другого человека в чистом виде, когда не приходится втискивать их в речевые рамки. Временами они по очереди — бинокль на двоих был один — смотрели туда, где должно было находиться и в самом деле находилось небесное тело. Бинокль передавали друг другу медленно, как великую ценность, хотя, конечно, не в нем было дело: каждый раз отдавался весь мир. Они не целовались даже: знали, что все, чему должно быть, никуда не денется, но для всего есть свое время и место. А сейчас — сейчас просто…
— Ой! Что там?
— Ты о чем?
— Посмотри быстро. Там что-то случилось…
Гридень перенял бинокль бережно, но навел быстро. И в самом деле: словно разлетались искры. Как если бы кресалом ударили по огниву. Далеко-далеко. Там, где находилось тело с собачьей кличкой. Хотя — и не очень уже далеко…
— Что-то столкнулось с ним, — проговорил Гридень почти уверенно. — Но его ведь не атаковали. Еще нет. Не готовы. Метеорит? Во всяком случае…
— Там, рядом с телом, два корабля — наш и американский. Я сама их наблюдала.
— Да, кажется, мне что-то докладывали. Может быть, затеяли новый обстрел бортовыми ракетами?
— Спустимся, — предложила первой она. — Наверное, будут что-то сообщать.
— Да, конечно. Прости, по трапу пойду первым — если оступишься…
— Да.
— Я сразу на связь. А ты тем временем можешь сразу переехать. Там не заперто.
Зина кивнула. Наверное, в других условиях можно было бы и не так скоропалительно; но когда жить осталось, может быть, считанные дни, невольно начинаешь торопиться жить. И почему-то так хочется этого, как никогда еще ни с кем не желалось. Или это только кажется?
Нет, уверила она себя. Так оно и есть. Наверное, так и должно быть.
Минич, не замеченный никем из них, смотрел им вслед с другого борта, полускрытый рубкой. Он поднялся сейчас наверх случайно, просто потому, что уже терпения не хватало — бродить внизу по отсекам, где он никого не интересовал и его тоже — ничто, или — того хуже — валяться в койке, ожидая, когда же настанет в конце концов решающий для планеты — и для него самого в первую очередь — миг: ударит или пронесет. Сейчас он знал об этом не больше любого другого, а за последние недели привык уже к тому, что узнает о главном раньше и больше, чем все остальные люди на Земле; это как бы поднимало его над прочими, ставило на один уровень с первыми людьми этого мира — и вот этого высокого ощущения у него больше не осталось. Он поднялся, чтобы хоть посмотреть в ту часть мира, где должен был находиться виновник страхов. И вместо этого стал свидетелем неожиданной сценки и совершенно растерялся от увиденного.
Не то чтобы он не ожидал чего-то в этом роде. Он понимал, что у них с Зиной все развалилось — так же беспричинно, похоже, как и началось.
Он понимал, что у них с Зиной все развалилось — так же беспричинно, похоже, как и началось. Но он уже отвык от одиночества. И теперь надо было заново привыкать к нему.
Впрочем, рецепт этого процесса, способ его запуска и мягкого в него вхождения был знаком давно и во всей полноте.
Здесь, на корабле, препятствий для этого не имелось. Никому нет больше до него дела; ну и ему — ни до кого. Пусть Зинка раздвигает ноги перед кем хочет… а, да вообще не надо об этом!