Но она и не пыталась и вовсе не хотела сейчас думать о том, что будет, если он не вернется. Как будто на этом жизнь окончилась бы. Хотя это было вовсе не так, конечно. Наверное, она боялась накликать беду, думая о ней. И, следя за стрелками, старалась вообще ни о чем не думать. Просто ждала.
И все же, когда после безуспешной попытки отворить ставню Минич тихонько постучал в нее, она вздрогнула и рывком вскочила с табуретки, как если бы это оказалось для нее совершенно неожиданным. Отворила раму и нажала на защелку, освобождая ставню.
— Не умерла со страху?
Он спросил это совершенно серьезно.
— Умерла. Здесь были…
— Прими, пожалуйста… — Он поставил набитый сидор на подоконник. — Харчей нам должно хватить на неделю. Видел я гостей. Вовремя успел залечь, не то…
— Этого я и боялась.
— Ничего. Все в порядке.
Он влез, затворил ставни.
— Завтракала?
— Что ты! Я так испугалась…
Минич принялся выгружать консервные банки, пакеты с супами, кульки с крупами.
— Варить-жарить придется по ночам, когда дым не виден. Газа в баллоне осталось всего ничего — это для завтраков, чая-кофе. Хорошо хоть кофе у него запасен чуть ли не до конца года. Давай позавтракаем — и в койку. Или ты, может быть, выспалась?
Джина покачала головой:
— Мне еще не хватило. Но ты, наверное, устал?
Минич понял, что она имела в виду.
— Нет. Я все еще молодой и могучий. И люблю сладкое. Тебя, например.
— Знаешь, — сказала она, — а мне есть даже не очень хочется. Ты правда так проголодался?
— Я? Ничего подобного.
Разве я говорил что-то подобное? Ну-ка — кто первый залезет под одеяло?
Что же: то был не худший способ заглушить волнение.
Но на этот раз почему-то не получилось того, что стало уже привычным, не теряя в то же время своей — каждый раз — новизны.
Не у него не получилось; у нее. Когда он начал разыгрывать обычную прелюдию, Джина ощутила вдруг — а вернее сказать, как раз не ощутила ничего из того букета чувств и предвкушений, какое до сих пор неизбежно возникало перед близостью. Усталость — не физическая, но нервная — и равнодушие; вот что по-прежнему лежало в груди — как будто и не живой человек и уж подавно — не желанный с первого дня знакомства лежал рядом, а… да просто никто.
Она мягко, но решительно отвела его руки. Повернулась спиной. Он, не поняв, начал было снова; она проговорила каким-то посторонним голосом:
— Прости. Не надо. Не хочу.
— Зина, что?..
— Не знаю. Устала, наверное. В другой раз.
Он лишь пожал плечами под одеялом. Женщины!
3
После столь важного разговора с американским коллегой российский президент снова собрал узкий круг, на сей раз, правда, несколько расширенный, чтобы довести новую задачу до руководителей.
Они выслушали президента без радости, но и без сожалений: в конце концов, никаких сверхъестественных усилий новый возможный поворот событий не требовал. Были уточняющие вопросы, однако возражений ни у кого не нашлось.
Во всяком случае — вслух никто их не высказал.
Когда президент после заключительного напутствия удалился, а совещание закончилось, его военные участники, с достойной неторопливостью продвигаясь к выходу в порядке, предусмотренном субординацией, обменялись лишь краткими репликами, в которых звучало одобрение принятых мер — что стало обычаем еще за много лет до того: только так и можно было удержаться наверху. И разъехались, ни о чем более не разговаривая и не уславливаясь.
Однако как-то так получилось, что уже через час все они — и только они — вновь собрались вместе, но не в каком-либо из их офисов, а, как ни странно, в одном из помещений спортивного клуба Министерства обороны, а именно — в тренажерном зале, который полагалось время от времени посещать всем аппаратным и штабным работникам для поддержания нужной формы. Излишне говорить о том, что, кроме них, никого в зале не оказалось, и любой, пожелавший в этот час воспользоваться им, был бы остановлен уже на самых дальних подступах и обращен в позорное бегство.
Генералы успели переодеться в тренировочные костюмы; но вместо того чтобы разойтись по разным тренажерам, собрались тесной группой и заговорили — не очень громко — на тему, не имевшую ничего общего с физической подготовкой.
— Контроль. — Первым волновавшее всех их слово вслух произнес министр обороны. Из собравшихся он единственный был лицом гражданским — вот уже третий год, как снял погоны. — Это проблема номер один. Но ее мы хоть заранее предполагали. Проблема номер два: «залп». Что до нас довели только сегодня. Положение представляется мне сложным. Прошу высказывать мнения.
У генералов даже и тренировочные костюмы, не говоря уже о форменных, были достаточно единообразны: идеал всякой армии — внешнее единство, вызывающее представление о монолитности. Но вот о мнениях этого сказать нельзя: все-таки и генерал тоже человек, а людям свойственно иметь разные суждения даже по самым простым вопросам.
— Я полагаю, — сказал спрошенный, был он командующим ВКО — войсками космодромного обслуживания, — полагаю, что единственное мнение у солдата — это мнение его командира, всякое другое будет неверным.
— Я полагаю, — сказал спрошенный, был он командующим ВКО — войсками космодромного обслуживания, — полагаю, что единственное мнение у солдата — это мнение его командира, всякое другое будет неверным. Мнение верховного мы сегодня слышали. И обсуждать можем только пути его наилучшего исполнения. Что касается меня — все необходимое будет сделано в срок. У меня все.