— Это называется буржуазная революция, — проворчал я. — Все будет очень здорово, пока не обнаружится, что все эти вольные огородники стали скучными бюргерами… А обнаружится это очень скоро. Пока все эти, как ты выражаешься, сумасшедшие колдуны портят им кровь, в их жизни есть хоть какая-то романтика…
— Что ты несешь, Ронхул? — сонно пробормотал Хэхэльф. — Романтику ему, видите ли подавай… Могу тебя успокоить: пока под этой прекрасной землей бродят Урги, скучно никому не станет! А говорят, они бессмертные…
— Они сами тоже так говорят, — кивнул я.
— Ну вот. А еще есть Мараха Нод в горах, а в лесах за Эльройн-Мактом эти твои грозные приятели Вуру… — и Хэхэльф уснул на полуслове.
Я смущенно подумал, что он умница, а я — дурак: этим таинственным миром правили чудеса, так что зря я начал молоть чушь насчет буржуазной революции и скуки, которую приносит благополучие. О скуке не могло быть и речи — даже тех скудных знаний о мире Хомана, которые были в моем распоряжении, должно было хватить, чтобы понять это с самого начала!
Хугайда, — нежно подумал я, призывая к себе самое восхитительное чудо этого мира. Произнести имя ветра вслух я не решался: рядом дрых Хэхэльф, в соседней телеге устраивался на ночлег предводитель каравана, а мне не хотелось посвящать в свои дела кого бы то ни было. К счастью, мой ветер принял это безмолвное приглашение: он заполнил собой мои сны, пересказать содержание которых я до сих пор не могу — даже самому себе…
Меня разбудило бодрое пыхтение дюжиков. Дайст уже проснулся и теперь кормил своих четвероногих помощников. Хэхэльфа тоже не было рядом: он сидел на земле, в нескольких шагах от нашей телеги, и деловито разводил огонь.
— Ты, как всегда, чемпион по спанью, Ронхул! — весело сказал он. — Знал бы ты, как я тебе завидую!
— Что-то в последнее время ты слишком часто надо мной смеешься, — зевнул я. — Тут надо что-то менять!
— А с чего ты взял, что я над тобой смеюсь? — удивился он.
— Тут надо что-то менять!
— А с чего ты взял, что я над тобой смеюсь? — удивился он. — Я тебе действительно искренне завидую: мне всю жизнь приходилось просыпаться не когда хочется, а когда надо, так что я утратил способность спать в свое удовольствие, даже когда обстоятельства этому не препятствуют — боюсь, навсегда!
— Ничего, — я попытался его утешить, — зато ты никогда не испытываешь дурацкое чувство вины перед всем человечеством, вскакивающим на ноги на рассвете — только потому, что ухитрился организовать свою жизнь таким образом, чтобы как можно реже просыпаться до полудня!
Он изумленно покачал головой — дескать, вот, оказывается, какие проблемы бывают у некоторых! — а потом любезно предоставил мне информацию о местоположении ближайшего ручья, в котором можно умыться. Щенки чару с веселым визгом устремились за мной, но Хэхэльф строго приказал им оставаться на месте. К моему величайшему изумлению, звери послушно прижались к голенищу его сапога. Очевидно, парень оказался прирожденным дрессировщиком.
Примерно через час мы закончили завтракать — Дайст умудрился приготовить какую-то роскошную похлебку из дикорастущих плодов: не то суп, не то компот — и отправились в путь. Мои спутники с энтузиазмом грызли курмду, так что поездка проходила в теплой дружеской атмосфере. Я, правда, не решался составить им компанию: собственное отражение в ручье сегодня показалось мне по-прежнему неумеренно щекастым, а самое главное — я ужасно боялся снова растранжирить восхитительную, неописуемую легкость, которая понемногу возвращалась ко мне. На этот раз неземные ощущения не обрушивались на мою голову, как беспощадная штормовая волна, а заполняли меня медленно, по капле, как дождевая вода садовую бочку — поначалу незаметно, но к концу лета непременно окажется, что бочка полна до краев…
Хэхэльф и Дайст, тем временем, сжевали столько сухого пива, что дружным хором исполнили песенку про Муммайха из Альгана. Их дуэт отличался от дуэта Паваротти — Доминго самым невыгодным образом… Покончив с этим эпохальным произведением, они тут же затянули следующее:
— Дом стоит, а рядом — цакка,
в этой цакке стонет Цуцэл.
Напоил вином хомайским
дерьмоеда — перепутал!
И поет об этом песню.
— Между прочим, эту песню тоже я написал, и она — про одного из слуг твоего приятеля Таонкрахта! Был там у него один дурачок, кравчий дерьмоеда, потом в лес сбежал — лукаво сообщил мне Хэхэльф.
— А ты что, знаком с Таонкрахтом? — удивился я. — Ты мне об этом раньше не говорил.
— Да ну тебя! — отмахнулся он. — Не обязательно быть знакомым с человеком, чтобы написать хулительную застольную песню о его слуге, или о нем самом. Вполне достаточно знать сплетни. Вот у нас на Халндойне есть один парень Эрберсельф Параларда, так он вообще никогда с Халндойна не уезжал, а хулительных песен написал больше, чем любой другой. Вот послушай!
И они с Дайстом тут же затянули новый куплет:
— Дом стоит, в нем спит гурэпло,
а хозяин — у соседа.
Спросит Гальт у Бэтэнбальда:
Где мы? — Знать, у Таонкрахта!
Таонкрахт споет, что дальше…
— Видишь, Ронхул, какая песня! — сказал мне Хэхэльф. — Думаешь, Эрберсельф Параларда был лично знаком с двухголовым дружком Таонкрахта? Да ничего подобного! Просто слышал о нем в порту, и все.