— Что с тобой, Ронхул? — удивился он. — Неужели не нравится?
— Нравится, -. несчастным голосом сказал я. — Проблема в том, что я хорошо знаю эту песню.
— В Сбо, небось , слышал? — флегматично предположил Хэхэльф. — Там тоже есть бузы, но они играют хуже, чем хойские…
— Нет, не в Сбо, — я замялся, пытаясь коротко и четко сформулировать свою проблему. — Понимаешь, Хэхэльф, я слышал эту песню в том мире, где родился!
— Подумать только — значит и там есть бунабские музыканты! — теперь он удивился не на шутку.
— Там тоже есть бузы, но они играют хуже, чем хойские…
— Нет, не в Сбо, — я замялся, пытаясь коротко и четко сформулировать свою проблему. — Понимаешь, Хэхэльф, я слышал эту песню в том мире, где родился!
— Подумать только — значит и там есть бунабские музыканты! — теперь он удивился не на шутку. — Хотел бы я знать, как они туда попали?!
— Да нет там никаких бунабских музыкантов! — простонал я. — Ты так и не понял, Хэхэльф: эту песню сочинил человек из того мира, где я родился. Очень хороший музыкант, и очень известная песня. Но до сих пор я не думал, что она настолько известна: оказывается, ее даже жители других миров распевают…
— А, теперь ясно, почему у тебя глаза чуть из орбит не вылезли, — Хэхэльф внимательно посмотрел на меня и серьезно объяснил: — Понимаешь, Ронхул, все свои песни бузы узнают от Варабайбы. Он очень любит учить музыкантов. Можно сказать, это его самое любимое занятие… А вот откуда Варабайба берет свои песни, никто толком не знает. Хотя бунабские жрецы говорят, будто он приносит их из своих странствий по далеким мирам, и теперь я понимаю, что так оно, наверное, и есть. Все-таки Варабайба — бог, и может ходить не только по этой прекрасной земле, а везде, где ему вздумается…
Объяснение Хэхэльфа показалось мне вполне логичным. Впрочем, я так хотел успокоиться, что с удовольствием ухватился бы и за менее удачную версию: все что угодно, лишь бы получить в свое распоряжение крошечную капельку всемогущего клея причинно-следственных связей и собрать воедино стремительно расползающиеся по темным углам фрагменты реальности.
Бунаба, тем временем, слушали Summer time. Они оказались благодарными слушателями: эти, и без того унылые, ребята окончательно пригорюнились, а некоторые даже пустили слезу. Потом последовал еще ряд музыкальных произведений, на сей раз совершенно мне незнакомых, но неописуемо печальных. Меня поразила великолепная акустика: создавалось впечатление, что мы сидим в хорошем концертном зале, а не на свежем воздухе. Мне слегка полегчало в связи с изменением репертуара, и тут последовал новый удар: музыканты принялись исполнять тоскливую балладу об одиноком домике в степи — эту самую песенку однажды спел мне мой друг, сэр Шурф Лонли-Локли. Очевидно, Варабайба умудрился посетить и тот мир, в котором находилось Соединенное Королевство… Сразу после одинокого домика в степи последовала песня из репертуара Стинга, и я снова почувствовал, что схожу с ума: возможно, этот их Варабайба — действительно величайший турист всех времен и народов, но логические объяснения были не в силах удержать на месте мою стремительно ускользающую крышу. Потом я получил передышку: бунабский оркестрик надолго переключился на незнакомый мне репертуар. Слушатели дружно рыдали — я не преувеличиваю: у всех на щеках блестели ручейки слез, даже сам ндана-акуса величественным жестом утирал глаза.
— Бунаба — довольно суровые люди, особенно с виду, — пояснил мне Хэхэльф. — Единственное, что может их растрогать — это красивая мелодия, чем печальнее — тем лучше. Могут рыдать до утра, и не заметят, как уходит время… Каюсь, мне так и не удалось разделить это их увлечение. То есть, музыка мне нравится, но слезы из глаз почему-то не текут… У тебя тоже, да?
— Не текут, — согласился я. — Знаешь, я думаю, все дело в воспитании: в детстве мне все время твердили, что настоящий мужчина не должен плакать — ни при каких обстоятельствах. Теоретически понимаю, что это чушь, но привычка есть привычка!
— Вот-вот! — обрадовался Хэхэльф. — Я-то думал, у меня одного такие проблемы…
Вечер завершился под хоровые рыдания суровых бунаба, не испорченных комплексом мачо.
Их всхлипывания почти заглушили последнюю песню, тоже до боли мне знакомую: ту, в которой поется про серебряный доллар. Бунабская певица, маленькая пышногрудая толстушка, с ног до головы увешанная нелепыми разноцветными бантиками, исполнила ее куда более проникновенно, чем Мерилин Монро, она превзошла даже маленькую голосистую голландку Дани Кляйн, которая до сих пор казалась мне идеальной исполнительницей этой пронзительной вещицы, и даже ее нелепая манера произносить: сылвадорум вместо silver dollar и чежыхер вместо changing her почему-то совершенно не портила впечатление.
— Говоришь, Варабайба приносит эти песенки из своих путешествий? — еще раз уточнил я. — Ох, по-моему, он не вылезает из того мира, в котором я родился — половина репертуара оттуда!
— Наверное на твоей родине просто очень много печальных песен, — предположил Хэхэльф.
— Да, чего-чего, а этого добра хватает, — согласился я и твердо решил, что не буду предаваться размышлениям о загадочном репертуаре бунабского оркестрика: пусть себе поют что угодно, пусть хоть реквием Моцарта насвистывают — у меня и без того достаточно поводов сойти с ума и еще больше веских причин этого не делать…