Ведь впереди целые годы.
Целая жизнь…
Стиснув зубы, следя за движением теней, замирая, когда кто-то проходил мимо, Павел украдкой точил железо. Он и сам не мог сейчас сказать,
для чего ему нужно это металлическое жало. Но почему-то он был уверен, что рано или поздно оно ему пригодится.
Все тише становилось в бараке. Заключенные разбредались по своим местам, укладывались спать. Постепенно умолкали голоса. Отовсюду слышались
храп и сопение, бормотание и вздохи.
Борясь с накатывающей волнами дремотой, Павел обтачивал гвоздь.
Уже судорога сводила ободранные пальцы. Ломило плечи и шею. Каменная пыль налипала на потную зудящую кожу. Но Павел заставлял себя
работать. Он до крови кусал губы, болью отгоняя сон. Он ворочался, пытаясь найти более удобное положение.
И все проговаривал, проговаривал заученные слова:
«Здравствуй, сынок. Мы получили твое письмо, спасибо Коле…»
От начала до конца.
Словно молитву.
Будто заклинание.
Он заснул под самое утро, за полтора часа до побудки. В правой руке он все еще держал камень, а в левой крепко сжимал железное жало.
Ему приснился странный сон, будто постель его превратилась в ковер-самолет. Она, разбив окно, вырвалась из душного барака и, покачиваясь,
понесла его в небо. Внизу трещали пулеметы, сверкали вспышки дульного пламени, огненные трассы терялись среди звезд. Лучи прожекторов
тянулись к нему, словно щупальца гигантского экстерра.
А где-то далеко впереди, указывая дорогу к дому, мчался, прыгал сквозь ночь огромный солнечный зайчик.
Вскоре треск пулеметов и людские крики остались позади.
Он влетел в кисейное облако, и стало тихо, будто в снежной норе.
Только бумага шуршала.
Это из-под матраца сыпались на бегущие макушки деревьев листы его дневника.
Он очнулся от воя сирены. Какое-то мгновение он балансировал на грани сна и яви. Ему еще чудилось, что он находится на пороге родного дома,
в двух шагах от тех, кто так ему близок, но вместе с тем он уже осознавал, что сирена — это зовущий голос реального мира.
Он, не открывая глаз, попытался спрятаться от реальности под подушкой. Но не нашел ее.
«Должно быть, опять она в унитазе», — подумал он, и эта мысль окончательно привела его в чувство.
Барак был залит электрическим светом. Снова работал оживший телевизор, орал во всю мощь что-то о цветущем здоровье и растущем
благосостоянии. Переговаривались сонные голоса, глухие и бесцветные, словно зевки. Поскрипывали кровати, похрустывали суставы — штрафники
поднимались с постелей, спрыгивали на пол, потягивались, разминались.
Павел приподнялся и сразу же увидел валяющуюся на полу подушку. Он наклонился к ней и только тут вспомнил об остром жале, выточенном из
гвоздя. В руках его не было.
Потерял?!
Павел рывком откинул одеяло и облегченно вздохнул: острый металлический стержень лежал на измятой постели. Здесь же был и каменный обмылок.
— Доброе утро! — спрыгнул со своей койки Гнутый. Напротив болтались ноги Шайтана, кривые и волосатые. Грек Ксенакис, пыхтя, отжимался в
проходе.
— Привет… — Павел накрыл рукой свой новый талисман, который он уже прозвал жалом.
— Слушай, Писатель, — зевнул Рыжий — Ты чего всю ночь сегодня ворочался? Не спалось?
— Угу… — Павел сунул руку под матрац и похолодел. Там, где вчера лежали его дневник, письмо и счастливая монетка, сегодня было пусто. Он
вскочил, откинул постель, потянул на себя матрац, стаскивая его с койки.
— Ты чего это? — спросил Рыжий.
Павел не ответил. Не обращая внимания на окруживших его товарищей, он лихорадочно рылся в груде сваленного на пол тряпья, перетрясал
скомканное одеяло, снова и снова заглядывал под нары.
Хотя бы письмо отыскать! И монетку! Черт с ним, с дневником!
— Что-то потерял? — с издевкой спросил ненавистный голос, и Павел, вздрогнув, остановился. Медленно повернулся, поднял глаза.
Рядом с его друзьями стоял ухмыляющийся Клоп.
— Ты?! — Павел все понял. Он сжал кулаки, выпрямился. — Ты?! — Он надвигался на малорослого Клопа, и тот попятился. — Верни, ты! Слышишь! —
Павел не замечал, что кричит по-русски. — Отдай немедленно, гад! Сейчас же, ты, сволочь!..
Ничего не понимающие друзья расступились, пропуская орущего на весь барак Павла.
.
Ничего не понимающие друзья расступились, пропуская орущего на весь барак Павла. Клоп все скалил зубы и отступал.
Увлекал за собой. Заманивал.
А потом он жестом фокусника выхватил откуда-то исписанный узнаваемым почерком лист бумаги, разорвал его на мелкие клочки и бросил их Павлу
в лицо, словно праздничное конфетти:
— Это ты ищешь? Это?
И Павел сорвался. Он зарычал и бросился на Клопа, не видя ничего, кроме его ненавистной ухмыляющейся хари, желая только одного: со всей
силы врезать кулаком по кривящимся губам — а потом еще раз и еще, с придыхом, с хаканьем! Превратить их в кровавое вспухшее месиво,
расквасить нос, выбить зубы, сломать челюсть.
Раздавить, размазать, растоптать.
Убить…
Но Клоп был на своей территории. Он отпрыгнул в сторону. Что-то мелькнуло сбоку. Какая-то тень стремительно поднялась впереди.
— Не трогай Клопа, дохлый!
Павел не успел среагировать. Страшный удар опрокинул его, отбросил назад, на острый угол железной койки.
Уже теряя сознание, Павел изо всех сил сжал в кулаке выточенное из гвоздя жало — единственную вещь, что у него осталась.