Великолепная, ни с чем не сравнимая красота неизбежности.
Черный меч — вороненый клинок, чуть потертая оплетка на рукояти, трехпалая когтистая лапа сжимает шар навершия. Она кому?то очень нравится, эта лапа — не птичья и не звериная. Кто?то находит в ней нечто необычное, неожиданное, а потому красивое. Кто?то просто очень любит этот меч, свое оружие, свое второе «я»… любит так же, как Артур любит Миротворца.
… Самоуничижение и раскаяние — благодатнейшие состояния духа, полезные и воспитующие одновременно. А убийство — тяжелейший из грехов, и кому же каяться, кому быть ниже червя в дорожном прахе, как не тому, кто совершил этот грех, поднял руку на человека? Но даже убийцу не стоит обвинять в том, чего он не совершал. Не стоит перегибать палку, это, право же, может плохо закончиться.
«Ты бываешь так доверчив, мой рыцарь.
Не стоит перегибать палку, это, право же, может плохо закончиться.
«Ты бываешь так доверчив, мой рыцарь…»
Это следовало сделать сразу: к голосу разума стоит прислушиваться даже тогда — особенно тогда, — когда он кажется опасной нелепицей.
Артур встал, снял со стены гипсовое распятие и с размаху опустил на угол столешницы.
Ярко?белые на сколах, раскрашенные брызги.
«Кто он? Ты знаешь? Скажи мне, ответь, кто он?»
«Что тебе до него, Артур, когда в опасности твоя душа? Что тебе до всего мира, рыцарь мой, мой бедный грешный мальчик? Я не оставлю тебя, и Господь не оставит тоже, но спасти себя ты должен сам».
«Подожди, — взмолился Артур, чувствуя, что Она уже уходит, — что с моим братом? Где он? Он жив? Что с ним сделают?»
«Ты хочешь, чтобы я позаботилась о нем? — Она правильно истолковала все вопросы, собрав их в единственную, невысказанную просьбу. — Артур, разве я когда?нибудь оставляла вас?»
«Нас?»
«Ты ведь не мыслишь себя отдельно от брата. Я могу сказать тебе, что все будет хорошо, но это будет лишь утешением. А ты не нуждаешься в утешении, мой рыцарь».
Она не улыбнулась на прощание. Она была серьезной и грустной, и все равно, когда образ Ее растаял, Артур не чувствовал уже ни страха, ни тяжелой усталости. Была спокойная радость, как всегда во время молитвы, и странным образом сплетенная с радостью уверенность в том, что дальше будет хуже. Много хуже.
Скрипнуло смотровое окошко.
— Убирайтесь, — попросил юноша, не оборачиваясь.
— Похвальное смирение, сын мой. Проведи оставшееся у тебя время в молитве, и, возможно, ты обретешь царствие небесное.
Голос был лжив и неприятен, как слои жира на тарелке. Тонкая нить, протянувшаяся между Артуром и Небесами, зазвенела и лопнула с легким стоном, отдача болезненно ударила в виски. Так не должно было быть. Такого просто не могло быть…
Рыцарь смотрел на гипсовые осколки. Медлил обернуться. Знал уже, кто говорит с ним. Знал, что должен сейчас бояться. Ему и было страшно, страшно оттого, что оно… что владыка явился сразу, как только разбилось поддельное распятие.
Услышал? Почуял?
«Господи, да кто же он?!»
Но напугать Артура так, как в первую встречу — в день присяги Старого, — владыка Адам не смог. Он сам боялся. Чуть?чуть.
Это было забавно, и Артур улыбнулся, когда взглянул наконец в лицо митрополиту. Два священника. Один запачкан кровью правнука. Второй — родной сестры. Один якшается с нечистью. Второй — с демонами. Один давно впал в ересь. Второй делает еретиками всех вокруг. И оба почитаются святыми.
Люди такие странные. Самые странные из всех созданий Господа.
— А может быть, ты просто грешен, рыцарь, так грешен, что Благодать отвращает тебя? — Владыка Адам улыбался сквозь крупную решетку. — Ты хотел исповедоваться, сын мой. И потребовал, насколько я знаю, кого?нибудь из Храма, отвергнув моего посланца. Так?
— Так, Ваше Высокопреосвященство.
Митрополит ласково покачал головой. Ласково и укоризненно:
— Чем же не устроил тебя смиренный служитель Божий? Ты исповедуешься не перед человеком, а перед Господом, и есть ли разница в том, кто слушает тебя?
— Есть, Ваше Высокопреосвященство.
— Твои братья по ордену не пожелали прислать исповедника.
«Врете, Ваше Высокопреосвященство».
Артур сжал губы, чтобы согнать улыбку. Ему по?прежнему было смешно: ведь оба знают друг о друге если не все, то многое. И знают, что другой знает. И все равно беседуют как ни в чем не бывало. Провинившийся рыцарь и скорбящий о его душе митрополит.
— Возможно, их неправильно поняли, Ваше Высокопреосвященство.
— Возможно, — кивнул владыка Адам, — все возможно.
— Возможно, — кивнул владыка Адам, — все возможно. И я счел возможным прийти к тебе сам, смиренно надеясь, что моя скромная персона удовлетворит в качестве исповедника гордого рыцаря Храма.
— Нет, — сказал Артур, пренебрегая обязательным титулованием. Сколько можно в конце?то концов?
— Нет? — переспросил владыка Адам.
— Нет, — повторил Артур.
Митрополит рассмеялся, как смеются взрослые над безобидными проказами детей:
— Тамплиеры всегда серьезно относились к своим привилегиям. — Он смотрел с ласковой укоризной. — Но сейчас не время играть в независимость, сын мой. Ты не в том положении и слишком близок к смерти вообще без покаяния.
— Уходите, — спокойно повторил Артур, — вы помешали моей молитве.