Похоже на правду. Предполагается ведь, что о возвращении Артура никто еще не знает; что они с Альбертом все еще болтаются где?то на окраинах Серого леса; что никто не заметит исчезновения…
Человек предполагает, знает же лишь Господь. Ах, как верно замечено. В «Звездне» лежат бумаги, и Артур сказал Брюхотрясу, что сегодня с утра придет за ними. Чтоб тот не вздумал запереть дверь — есть у него такая дурацкая привычка, закрываться под утро. Милрад, конечно, еще тот герой, но первому же брату?рыцарю, который забредет в «Звездень» перекусить, будет доложено, что сэр Артур обещал прийти и не явился. Просто так будет доложено, из соображений «мало ли что».
А когда орден Храма берется кого?то искать, он находит. Найдут и на сей раз.
Вот только вряд ли успеют вовремя.
Но ведь… это ведь только к лучшему. Личные вещи погибшего или умершего рыцаря в обязательном порядке обыскиваются. Строго говоря, рыцарю личных вещей и не положено, поэтому все, чем он якобы владел, полностью переходит в собственность ордена Храма. Все! Значит, чем раньше Артура убьют, тем раньше сэр Герман получит бумаги из Стопольского прихода.
Ага. Теперь дело за малым — помереть поскорее. Альберта бы вытащить, но это вряд ли получится. Ладно, Артуру с такими грехами на совести Небеса в любом случае заказаны, а с младшим, если он не спасется, и в аду нескучно будет. Значит что получается: Брюхотряс докладывает о том, что Миротворец был да сплыл. Сэр Герман начинает поиски. Здешние умники тоже поторапливаются… ой, ма?ать, хуже нет, чем когда дознатчики торопятся… в общем, так или иначе, а для Артура с Альбертом все заканчивается, после чего начинается — и как начинается! — для Его Высокопреосвященства.
Митрополит еще не знает, что выкопал себе могилу. Хотя, наверное, догадывается. Эх, если бы можно было рассказать сэру Герману еще и о Недремлющих!
Свихнуться можно — столько подряд думать. Хоть бы уж случилось что! И все?таки, до чего человек живучая скотина. Ведь два часа назад только о том и мечтал, чтобы больше ничего и никогда не случалось.
Ладно. Все, что можно сделать сейчас, — это успокоиться и ждать.
… А младший?
Ждать.
* * *
Кажется, он заснул. Во всяком случае, отрезок времени, определить длину которого не получилось, просто выпал куда?то.
Артур очнулся от захватывающей уверенности в том, что пришло время молитвы.
Молитва?
Конечно. Еще вчера вечером следовало обратиться к Господу и покаяться со всей возможной искренностью в тяжком грехе, в невозможном для человека грехе убийства себе подобного. Но сил не нашлось. А еще было страшно. Господь очень терпелив и бесконечно милосерден, но вчера он явил Артуру иной свой лик, холодный и страшный. У любви, оказывается, тоже есть пределы. Душа Зако не нашла спасения на Небесах. Бог не принял Золотого Витязя, и этого Бога, скорбного и безжалостного, Артур боялся. Он готов был понести наказание, любое, лишь бы заслужить прощение, и он боялся услышать, что прощения нет. Своими руками отправить в ад живую душу — разве можно прощать такое?
Артур стоял на коленях, обратившись лицом к маленькому распятию на стене. Страшен грех сомнения, но едва не поддался на смутительные речи собственного усталого разума, едва не сдернул крест, чтобы одним ударом о край стола разнести гипсовую подделку в брызги. Белые на сколах, раскрашенные брызги.
Подделку, потому что — не настоящее.
А какое же? Или, по?твоему, рыцарь, все в кафедральном соборе стало теперь игрушками Падшего? И в соборе, и под ним — вот в этом тайном подземелье, и над ним — помнишь крест, косо падающий с неба на площадь? Помнишь, как испугался?
Ты в своем ли уме, рыцарь? Или, может быть, «другой» сжигает твой мозг, а ты и не замечаешь этого… Бог лишает разума того, кого хочет покарать. Слишком часто, правда, Артур? За последние несколько часов — трижды. Ты все еще думаешь, что это от Господа? Ты все еще думаешь, что Он стал бы убивать тебя таким жестоким и изощренным способом?
Зако не был крещен. Даже крещен не был… Господи, не прощу себя сам, простишь ли ты?
А может, потому и не молился ты, Артур Северный, что не чувствовал — да и чувствуешь ли сейчас? — истинного раскаяния. Такого, чтобы сердце останавливалось от стыда, от непосильной тяжести преступления? Ты убил человека. Ты знал, что делаешь, и убийство не было случайностью, и меч не сам повернулся в руках — только в сказках оружие может не слушать хозяина, — это ты, рыцарь, священник, ты — убил. И — помнишь? — тебе понравилось. Ты помнишь эту мерзкую, воистину бесовскую гордость за себя и за свой меч, и за то, что все получилось чисто. «Красиво»…
— Нет. — Артур помотал головой, зажмурился и повторил умоляюще: — Нет.
Но ведь все правда. С чем спорить и как спорить, если память — проклятущая, и за что она такая?.. — до деталей, до мелочей, до каждой капли крови, до хруста под лезвием — все возвращает память. И не одним ударом — чтобы сразу. Медленно.
Медленно.
Черный меч, длинный, узкий, на удивление легкий — его можно было удержать, остановить, но не хотелось. Нельзя портить смерть, нельзя прерывать торжествующее падение клинка, можно лишь помочь ему, чуть?чуть, самую малость довести, доработать — ласково и легко. Красиво.