сейчас настоящая война.
— Я все равно хочу.
Я молчал. Я бы тоже хотел взглянуть на те места, которые связывали меня и
ее с прошлым. Но пойдет ли ей это на пользу? Не станет ли это очередным
ударом — увидеть руины своей последней надежды.
— Там уже ничего нет, — тихо сказал я. — Там теперь все по-другому и живут
совершенно другие люди.
— Что-то обязательно осталось, — возразила Надежда. — Там были толстые
стены из железа. Я же осталась?..
— Когда-нибудь мы обязательно побываем там, — сказал я, желая успокоить
девушку. — Но не сейчас.
Мы еще долго ехали под дождем, слушая шум воды, перестук камней под
колесами, редкое фырканье нашей лошади. Бедное животное — вот уж кому
сейчас действительно лихо!
— Станция… — проговорил я, будто бы сам себе. — Я провел там целую ночь,
но так и не понял, что там было раньше, при тебе. Для чего существовало
это место? Может, расскажешь?
— Может, расскажу, — ответила Надежда, — когда мы туда поедем.
Не было утра, не было дня или вечера — все тонуло в сером водопаде и
шелесте дождевых капель. Ориентироваться во времени оставалось только по
собственному желудку. И когда он дал знать, что время обеденное, в редких
зарослях, что мокли в сотне метров от дороги, я заметил несколько ветхих
просевших домиков.
Это была очередная заброшенная деревня. Я решил, что там мы сможем
передохнуть и разделаться с частью наших скудных припасов. Заходить в
дома, правда, не хотелось. Чужой дом — он и есть чужой дом, пусть даже
брошенный. Но, к счастью, я сразу увидел большой навес с тремя стенами и
относительно целой крышей. Там было почти сухо, а места оказалось столько,
что я сразу загнал туда и нашу повозку — лошади тоже необходимо отдохнуть
от воды.
Надежда спрыгнула на пол, устланный перепревшей соломой.
— Здесь хорошо, — сказала она. — И нет никого. Вот только он… — она
указала в другой конец двора.
Я подумал сначала, что девушка имеет в виду старого одинокого грача,
который шевелил крыльями под козырьком крыши. Но, когда пригляделся,
заметил, что в траве мокнут части человеческого скелета. Словно кто-то из
хозяев деревни молча наблюдает за нами сквозь черные провалы глазниц. Я
невольно стал разговаривать тише.
Я выложил несколько вареных картофелин, порезал два больших огурца, достал
железную банку с отваром шиповника, заменявшим мне чай. Банка была из
старых вещей. Имелись еще грибы, но их я решил придержать.
Дорога пробудила у Надежды аппетит. Но все равно она утолила голод раньше
меня. Затем встала, неспешно прошлась от стены к стене, в очередной раз
осматривая наше убежище.
— Даже не хочется отсюда уходить, снова под дождь, — вздохнула она.
— Дождь рано или поздно пройдет.
— Пройдет… — она едва заметно кивнула.; — А что толку? — прибавила она
очень тихо.
Сколько грусти было в этих простых словах. Она права: дождь пройдет — но
мир останется для нее таким же враждебным и чужим. И лишь один путь у
этого бесконечно одинокого человека — привыкнуть, смириться, похоронить
себя заживо среди равнодушных, занятых своими делами людей.
Надежда сняла с пояса магнитную дубинку. У нее был замечательный пояс с
множеством петель, защелок, карманчиков и сумочек. Все это предназначалось
скорее всего для каких-то инструментов, а не для оружия, но мой подарок
нашел там себе место. Она повернула кольцо — шарик завис в воздухе.
Быстрый взмах — и трухлявый чурбачок, лежащий неподалеку, разлетелся в
щепки.
Я заметил, сколько стремительности и агрессии вместилось в это несложное
движение. Надежда не развлекалась — она давала выход чувствам. Она била
эту несчастную деревяшку с такой злостью и отчаянием, словно плакала
навзрыд.
И вдруг она подскочила ко мне, отведя руку с дубинкой назад.
— Будешь защищаться?
Шутки шутками, а глаза ее не улыбались.
— Буду! — ответил я, откладывая недоеденную половинку огурца.
Первый удар я поймал плоскостью тесака. От второго, третьего увернулся. И
слегка толкнул Надежду рукояткой в спину — чтоб не зарывалась. Но ей это
лишь прибавило азарта. Она, наверно, жалела, что нельзя врезать мне
по-настоящему, и тем не менее на мне упражняться было интереснее, чем на
безответной деревяшке.
Она в очередной раз замахнулась, и я, не успевая подставить тесак,
шарахнулся в сторону.
— Страшно? — прошептала она.
— Ни чуточки, — улыбнулся я.
Мы прыгали, отскакивали, радовались в моменты удачи — играли, как дети.
Надежда смеялась, когда ей удавалось достать меня шариком, а я, видя, как
ей это нравится, специально поддавался — пусть смеется, пусть будет
веселой и живой, пусть такой и остается. В этот момент я понял — вот
настоящее лицо моей попутчицы. Она в самом деле ребенок, на которого
судьба не в добрый час примерила взрослую маску. Может — сейчас, а скорее,
это произошло раньше, еще до меня — в те годы, когда родина этой девочки
гибла под напором безмолвных летающих чудовищ-аэроидов.
И вдруг она резко остановилась, отключила дубинку.
— Почему ты так странно зовешь меня? — спросила девушка. — Ведь нет такого
имени — Надежда, это просто слово.
Я запнулся. Не знал, что придется объяснять ей что-то на этот счет.
— Потому… Потому что ты и есть Надежда. Ты — моя надежда. Пока не знаю,