На передний конец рукоятки было насажено кольцо с глубокой выемкой. Я
сунул в нее палец и повернул. Шарик юркнул в рукоятку. Повернул в другую
сторону — он выскочил, качаясь в воздухе. Я понял, что в моих руках одна
из тех старых вещей, от которых есть реальная польза. Дубинка о двух
концах, но без середины. Вместо нее, похоже, магнитное поле.
Я сунул «фонарик» за пояс и огляделся. Убитый бандит валялся на ковре из
сосновых иголок, напоминая окровавленную тряпку. Крестьяне вышибли из него
все живое. И как только поняли это — повернулись ко мне, продолжая сжимать
кулаки и скаля зубы. Как стая волков перед вожаком — приказывай, веди,
трави.
— Хватит! — громко сказал я. И прибавил решительным тоном: — Одна лошадь —
моя. С повозкой вместе.
Так было нужно. Я знал, что без этого не обойдусь, и уже позже убедился,
что был совершенно прав.
Они не посмели возражать. Азарт, приправленный кровью, в тот момент значил
для них больше, чем такая драгоценность, как лошадь. Мы стали собирать
трофеи. Кроме двух упряжек, осталось не так уж много — один дротик и два
тесака, брошенные во время бегства. Два мешка кабачков и тушу лося, у
которой уже не хватало задней ноги, мы нашли здесь же. В повозках был
кое-какой скарб, но ничего ценного среди него не оказалось.
— Доедим мясо, — сказал староста, кивнув на дымящийся костер.
— А где Землеед? — спросил я, когда мы начали делить чуть подгоревшие
пресные куски. Все остановились.
— Туда вроде побежал… — сказал кто-то, махнув рукой в чащу.
— Как побежал? Зачем?!
— А я почем знаю? Догнать хотел кого-то, что ли… Я, ни слова не говоря,
зашагал в указанном направлении. Крестьяне невольно потянулись за мной.
Зем-лееда мы нашли почти сразу, заметив яркое алое пятно на прелой листве.
Он лежал в орешнике, поджав руки и ноги, придерживая выползающие из живота
внутренности. Глаза открыты и пусты.
— Гляди-ка… — прошептал кто-то и осекся.
Землееда разрубили почти пополам. Удар тесака вскрыл живот и грудную
клетку. Видимо, он увлекся погоней, забыв про все, побежал безоружный за
бандитами, и кто-то из них задержался, чтобы нанести удар.
На обратном пути мы молчали совсем немного. Затем жизнь взяла свое. Так же
быстро, как обычно тут и бывает. Сначала разговоры, мелкие смешки, потом
хохот и радость по поводу победы и хороших трофеев.
Я ехал в своей телеге и правил своей лошадью. Рядом со мной сидел только
староста. Я торопился, беспокоясь за Надежду. Только сейчас пришло в
голову, что меня могли убить, а она осталась бы здесь совсем одна.
Первыми нас увидели деревенские мальчишки. Они ринулись к нам и некоторое
время бежали рядом, потом умчались вперед, чтоб сообщить новость. Так что
к нашему приезду вся деревня знала и про схватку, и про возвращенную еду,
и про трофеи. И про Землееда.
А возле дома меня уже поджидала Больная Нога.
— Заходи быстрее, — проговорила она. — Девчонка твоя тебя зовет,
соскучилась.
Я кивнул и шагнул к двери. Но вдруг остановился, как вкопанный.
— Как это… зовет?
— Обыкновенно. Словами, — ответила женщина и с легкой насмешкой
посмотрела, как я влетел в дом…
ДЕПРЕССИЯ
Задул ветер, принес дожди. Мир потемнел, потерял краски, словно заболел.
Крестьяне целыми днями отсиживались дома, доедая скудные запасы. Мне было
совершенно нечем заняться. С утра я надевал старую кожаную шляпу с
широкими полями, уходил к окраине деревни и смотрел на дорогу. Струи дождя
все месили и месили ее, но ни одной новой колеи не узнала размокшая
глиняная полоса между каменистых полей.
Обычно через час вода и ветер доводили меня до состояния, когда природа
начинала раздражать, и тогда я возвращался в дом. Самые разные размышления
посещали меня в эти часы на дороге, но ни одно из них не было радостным.
В то утро я простоял чуть больше, чем обычно. Я видел двух крестьянок,
выходивших на промысел в дальние поля. Они возвращались с двумя крошечными
узелками и едва ворочали ногами из-за налипших комков грязи. И от голода,
наверно. Это событие заставило время бежать быстрее, и я вернулся чуть
позже обычного. Надежда, как всегда, сидела у окна, бездумно глядя на
дождь.
— Ну что? — тихо спросила она.
— Ничего.
Я снял промокшую куртку, сапоги, сел в угол. Надежда ждала, когда за нами
приедут погонщики и увезут отсюда.
Надежда ждала, когда за нами
приедут погонщики и увезут отсюда. Она ненавидела деревню и всех ее
обитателей. Ей хотелось поскорей уйти из этого места — места, где она
узнала о своем полном и необратимом одиночестве.
Мы почти не разговаривали. Виноват был я — не подумал сразу, как нужно
начинать разговоры с ней, с учетом всего, что произошло. День, когда она
смогла произнести первые слова, был для меня праздником. Впрочем, ничего
существенного она тогда не сказала — просила пить, есть… Сначала она
вообще очень много ела, восстанавливалась, потом аппетит ушел. А виноват
был опять же я.
Мне так не терпелось поставить все на свои места, что я испортил дело
спешкой. Она еще только приходила в себя, пробовала вставать, училась не
пугаться крестьян с их грубоватыми манерами, пробовала свой голос — еще
неровный, сиплый…
И тут меня словно прорвало. Я вылил на нее всю правду — как ушат холодной