Побежала к девочкам занимать, а тут начальник — куда бежишь? Только после
обеда вырвалась — прихожу, а мне говорят: «Девушка, последние десять минут
назад продали». Так обидно, не представляешь!
Я улыбаюсь, глядя на нее, потом говорю:
— Никогда не жалей о том, что не удалось. Может, в этот день судьба
уберегла тебя от куда более тяжелой неудачи.
Катенька отвечает мне взглядом, полным желчи.
— Ты все-таки зануда, Олежек. На каждое слово у тебя какая-нибудь народная
мудрость.
— Ну почему же народная?
— Сколько тебе лет, Бессонов?
— Тридцать.
— Нет. Тебе сто тридцать. Двести тридцать. Ты не просто зануда, а старый
зануда. Скажи-ка, у тебя много друзей?
— Мало.
— А знакомых девушек? Только честно.
— Меньше, чем хотелось бы.
— А знаешь, почему?
— Знаю.
— Потому что никто не хочет дружить со старым занудой. Ты красивый, умный,
сильный, но ты старый, Олежек.
— Я это знаю, Катенька. Зачем лишний раз напоминать? Я всего лишь хотел
сказать, что нельзя так убиваться из-за каких-то колготок.
— Между прочим, очень даже хорошие колготки. Если бы ты жене такие купил…
— Она мне не жена! — довольно резко обрываю я. Пожалуй, слишком резко.
— Извини, — хмурится Катенька.
— Не извиняйся. Я просто напомнил, что Лера мне не жена, вот и все.
— Да. Хорошо. Но, все равно, извини. Наверно, я зря напомнила тебе про
жену.
Про Надежду.
— Да что вы все извиняетесь?! — я вскакиваю и начинаю кружить по кухне. —
Что вы все такие деликатные? Почему ты решила, что мне неприятно
вспоминать Надежду? Запомни раз и навсегда: я люблю о ней вспоминать. Мне
приятно о ней вспоминать. И я хочу о ней помнить, так что не стесняйся
лишний раз назвать ее имя!
Катенька обхватила щеки ладонями, глаза ее подозрительно заблестели.
— Олежек! — умоляюще шепчет она. Я моментально остываю, сажусь в кресло.
— Прости, Катенька.
— Ничего, Олежек, это я виновата.
Мне не хочется ничего ей объяснять. Хотя сказать можно многое. Вероятно,
моя ранняя старость началась в тот день, когда я стоял по одну сторону
гроба, а весь остальной мир — по другую. Между нами лежала Надежда. Мои
друзья совершенно искренне мне сочувствовали, вот в чем дело. Они даже
подбадривали меня — ничего, мол, жизнь продолжается. Правда, при этом
отводили взгляды. Они обещали заходить почаще и полностью сдержали
обещание. В первое время их невыносимые визиты происходили почти каждый
день. Они приходили, садились на кухне со скорбными лицами, я наливал им
чай… Разговоры не клеились. Про Надежду они стеснялись напоминать, как
сейчас Катенька, а все другие темы казались им мелкими по сравнению с моей
бедой.
Мои друзья решили, что я умер вместе со своей женой, а в моем теле
осталось что-то непонятное, какая-то душа-мумия. Отныне они не
рассказывали при мне сальных анекдотов, не хвастали приключениями по
женской части. Даже громкий смех в моем доме казался им недопустимым.
Я ничего не говорил, но мысленно орал им: что же вы делаете, сволочи! Не
хмурьтесь, не молчите! Таскайте меня по кабакам, заваливайтесь ночью
пьяные и веселые, приводите своих нечаянных подружек — не прогоню, не
обижусь. Жизнь продолжается, и я хочу жить!
Жизнь продолжается, уверяли они меня на кладбище. Но, видимо, уже знали,
что продолжать им придется без меня. Нет, они остались верны мне. Пустят к
себе в любое время суток, окажут любую услугу, дадут взаймы сколько надо
денег. Но сами — сами не придут ко мне ни с какими просьбами. Это не
дружба. Это шефство.
Почему? Не знаю точно. Сначала думал, что в день похорон я изменился
настолько, что стал другим человеком. А потом понял, что они тоже
по-своему любили Надежду…
Катенька сидит грустная. Она жалеет, что затеяла этот разговор. Мне
хочется ее утешить.
— Катенька! — зову я. — Хочешь, я покажу тебе Зазеркалье?
— Разве я похожа на маленькую девочку, — обиженно говорит она, — чтобы
рассказывать мне сказки?
— А разве я похож на сказочника? А ну, вспомни, где я работаю?
Ее глаза мгновенно просыхают и вспыхивают чудесным светом. Она обожает,
когда я рассказываю про свою работу. И не упускает случая притворно
удивиться — как мог такой зануда, как я, попасть на загадочную и
увлекательную службу в Ведомство.
Мы идем в прихожую и останавливаемся перед зеркалом.
— Что ты видишь в нем, Катенька?
— Себя. И тебя.
— Но ты не можешь видеть себя там, потому что ты здесь, рядом со мной.
— Ну, то есть свое отражение.
— Верно. А что такое отражение?
Она с беспомощной улыбкой заглядывает мне в глаза, пытаясь увидеть там,
что за тайну я сейчас ей открою.
— Отражение — это просто картинка на поверхности зеркала, ты согласна?
— Ну… Да.
— А теперь — принеси фотоаппарат. Катенька улетает в комнату и быстренько
возвращается с аппаратом.
— Итак, — говорю я с видом фокусника, — отражение — не более чем картинка
на стеклянной плоскости.
От нас до плоскости зеркала — примерно полтора
метра. Наводим резкость…
Я кручу лимб объектива и через секунду вижу резкое изображение рамы
зеркала и нескольких засохших пятнышек лака для волос, прилипших к стеклу.
— Поверхность зеркала — в резкости. Убедись сама, Катенька.
— Да, — она смотрит в глазок «Зенита». — И что?
— А теперь посмотри на свое отражение!
— Та-ак. Ой, нерезко! А почему?