Дети Ржавчины

Я пропитал кусочек хлеба молоком и коснулся им губ девушки. Я ожидал, что

она хотя бы немного разомкнет их. Увы, она не отозвалась на мои старания.

Я вяло, без всякого аппетита поел и, выйдя из дома, сел на крыльцо. На

деревенской улице было тихо. Иногда, правда, пробегали мальчишки, они

останавливались, разглядывали меня, потом срывались с места и уносились

дальше.

Я сидел и думал о тех баллонах, что лежали в саркофаге. Мне, несмотря на

все старания, не удавалось вспомнить, как, когда и в какой

последовательности их использовать. Хотя не было сомнений, что именно они

помогут вывести девушку из нынешнего состояния.

— Я за посудой, — послышался рядом низкий хриплый голос.

Я обернулся. Женщина, приставленная ухаживать за мной, стояла на крыльце.

Я кивнул. Затем поднялся и вошел вслед за ней. Женщина косилась то на

меня, то на мою подопечную. Ее взгляд был недобрым. Скорей уж

подозрительным. Наверно, так смотрят пожилые медсестры в роддоме на

малолетних матерей-одиночек, нагулявших ребеночка, да не знающих, что с

ним делать. Я как раз был в положении такой вот матери-малолетки,

пустоголовой неумехи.

И вдруг я понял, что нам отдали дом этой грузной женщины. А она сама и ее

семья перебрались пока в другое место, может, к соседям. Потому она с

таким недоверием относится ко мне.

— У тебя есть дети? — спросил я. Женщина выпрямилась, поставила посуду на

лавку, косо взглянула на меня.

— Есть. Шесть раз рожала.

— Все живы-здоровы?

— Одна только половинка уцелела. Мальчик да две девочки.

Ни следа горести в ее словах. Свыклась, должно быть.

— Сколько тебе лет?

— Почем же я знаю? Ну, может, тридцать. Нет, наверно, двадцать. У нас тут

считать года некому. На вид ей было за сорок.

— Почему же тогда двадцать?

— Да был тут один из города… Говорил, мне двадцать лет.

— Давно был-то?

— Да, давно. Годов десять тому. Или, может, двадцать.

Я ничего не мог сделать для нее хорошего, разве что дать денег. Денег было

вовсе не жаль, я подбросил пару клинков на ладони и сделал шаг вперед.

Что-то, видимо, почудилось ей у меня в глазах, заставив понять все совсем

неправильно.

Она сняла посуду с лавки, легла сама. Задрала пыльную юбку, терпеливо

уставилась в потолок.

Я отвернулся, отошел к окну.

— Оденься… Оденься и уходи.

Она поднялась, кряхтя по-старушечьи, без всякого смущения одернула одежду

и вышла, зажав под мышкой миску с кружкой и недоеденный хлеб.

Нечего сказать, староста толково объяснил моей кухарке, как заставить меня

не жаловаться, когда вернутся погонщики. Я ведь заговорил о ее детях,

чтобы разузнать, не поможет ли она ухаживать за моей Надеждой.

Ведь по

всему выходило, что обращаться с ней надо, как с крошечным ребенком, а у

меня такого опыта не имелось вовсе. В точности как у матери-малолетки.

Остаток дня прошел длинно и бестолково.

Под вечер на улице появились люди, они были не в меру веселы, и, как я

догадался, наши клинки сыграли тут далеко не последнюю роль. Население

праздновало нежданно свалившееся на голову богатство. В тот же вечер была,

как я понял, съедена и большая часть лошади, оставленной под мостиком.

Люди стояли напротив дома, обсуждали мое появление в деревне. Самые наглые

норовили порой заглянуть в окна, но, стоило мне строго посмотреть,

исчезали.

Я ушел в дом и до темноты просидел рядом с контейнером, пытаясь заметить

изменения в лице Надежды. Я смотрел на нее, пока не начал засыпать.

Ночью она открыла глаза.

Я пребывал в том тяжелом состоянии, когда веки слипаются от усталости, а

переживания мешают заснуть. До меня донеслись непонятные звуки. Словно

где-то чихает маленький котенок. Голова была тяжелой, и я с трудом оторвал

ее от кровати. И тогда сообразил, что звуки идут точно от железного ложа с

моей бедной Надеждой.

Я вскочил — сна как не бывало. Стояла совершенная темнота, я понимал, что

обязан что-то делать, но что?!

Выбежав из дома, я начал стучаться к соседям, требовать огня. Через пару

минут выскочили наспех одетые хозяин с двумя сыновьями — молодыми, но уже

вполне ловкими. У всех были перепуганные лица, хотя каждый держал в руке

увесистую палку. Увидев меня, они успокоились.

Принесли лампу. Надежда продолжала издавать испугавшие меня звуки.

Кажется, она в самом деле чихала или кашляла — ее лицо морщилось, а грудь

вздрагивала. Но главное — глаза. Они были открыты. Они даже что-то

выражали. И лишь по ним я понял, какую боль сейчас испытывает бедная

девочка — кашель рвал ее легкие.

— Оставьте лампу и уйдите, — проговорил я.

Меня послушались. Я подвинул лавку, сел, взял Надежду за руку. Она

ответила — ее пальцы немного сжались. Кашель, кажется, становился тише и

реже.

— Держись, девочка, терпи, я тебя не брошу, я тебе помогу, — бормотал я,

но сам страдал не меньше, чем она.

Я не знал, что происходит. Не знал, как с ней поступить. Была бы она

ранена или больна понятной мне хворью — я бы нашел, что делать. Этому,

слава богу, меня научили. При случае могу и роды принять, и кости

вправить. Но как помочь человеку, сотни лет пролежавшему в мягкой

заморозке? Найдите на всей Земле хоть одного специалиста, знающего это!

А ведь я должен был что-то помнить на этот счет. Раз уж научился

размораживать контейнер, значит, обязан знать, что предпринимать дальше.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138