Я пропитал кусочек хлеба молоком и коснулся им губ девушки. Я ожидал, что
она хотя бы немного разомкнет их. Увы, она не отозвалась на мои старания.
Я вяло, без всякого аппетита поел и, выйдя из дома, сел на крыльцо. На
деревенской улице было тихо. Иногда, правда, пробегали мальчишки, они
останавливались, разглядывали меня, потом срывались с места и уносились
дальше.
Я сидел и думал о тех баллонах, что лежали в саркофаге. Мне, несмотря на
все старания, не удавалось вспомнить, как, когда и в какой
последовательности их использовать. Хотя не было сомнений, что именно они
помогут вывести девушку из нынешнего состояния.
— Я за посудой, — послышался рядом низкий хриплый голос.
Я обернулся. Женщина, приставленная ухаживать за мной, стояла на крыльце.
Я кивнул. Затем поднялся и вошел вслед за ней. Женщина косилась то на
меня, то на мою подопечную. Ее взгляд был недобрым. Скорей уж
подозрительным. Наверно, так смотрят пожилые медсестры в роддоме на
малолетних матерей-одиночек, нагулявших ребеночка, да не знающих, что с
ним делать. Я как раз был в положении такой вот матери-малолетки,
пустоголовой неумехи.
И вдруг я понял, что нам отдали дом этой грузной женщины. А она сама и ее
семья перебрались пока в другое место, может, к соседям. Потому она с
таким недоверием относится ко мне.
— У тебя есть дети? — спросил я. Женщина выпрямилась, поставила посуду на
лавку, косо взглянула на меня.
— Есть. Шесть раз рожала.
— Все живы-здоровы?
— Одна только половинка уцелела. Мальчик да две девочки.
Ни следа горести в ее словах. Свыклась, должно быть.
— Сколько тебе лет?
— Почем же я знаю? Ну, может, тридцать. Нет, наверно, двадцать. У нас тут
считать года некому. На вид ей было за сорок.
— Почему же тогда двадцать?
— Да был тут один из города… Говорил, мне двадцать лет.
— Давно был-то?
— Да, давно. Годов десять тому. Или, может, двадцать.
Я ничего не мог сделать для нее хорошего, разве что дать денег. Денег было
вовсе не жаль, я подбросил пару клинков на ладони и сделал шаг вперед.
Что-то, видимо, почудилось ей у меня в глазах, заставив понять все совсем
неправильно.
Она сняла посуду с лавки, легла сама. Задрала пыльную юбку, терпеливо
уставилась в потолок.
Я отвернулся, отошел к окну.
— Оденься… Оденься и уходи.
Она поднялась, кряхтя по-старушечьи, без всякого смущения одернула одежду
и вышла, зажав под мышкой миску с кружкой и недоеденный хлеб.
Нечего сказать, староста толково объяснил моей кухарке, как заставить меня
не жаловаться, когда вернутся погонщики. Я ведь заговорил о ее детях,
чтобы разузнать, не поможет ли она ухаживать за моей Надеждой.
Ведь по
всему выходило, что обращаться с ней надо, как с крошечным ребенком, а у
меня такого опыта не имелось вовсе. В точности как у матери-малолетки.
Остаток дня прошел длинно и бестолково.
Под вечер на улице появились люди, они были не в меру веселы, и, как я
догадался, наши клинки сыграли тут далеко не последнюю роль. Население
праздновало нежданно свалившееся на голову богатство. В тот же вечер была,
как я понял, съедена и большая часть лошади, оставленной под мостиком.
Люди стояли напротив дома, обсуждали мое появление в деревне. Самые наглые
норовили порой заглянуть в окна, но, стоило мне строго посмотреть,
исчезали.
Я ушел в дом и до темноты просидел рядом с контейнером, пытаясь заметить
изменения в лице Надежды. Я смотрел на нее, пока не начал засыпать.
Ночью она открыла глаза.
Я пребывал в том тяжелом состоянии, когда веки слипаются от усталости, а
переживания мешают заснуть. До меня донеслись непонятные звуки. Словно
где-то чихает маленький котенок. Голова была тяжелой, и я с трудом оторвал
ее от кровати. И тогда сообразил, что звуки идут точно от железного ложа с
моей бедной Надеждой.
Я вскочил — сна как не бывало. Стояла совершенная темнота, я понимал, что
обязан что-то делать, но что?!
Выбежав из дома, я начал стучаться к соседям, требовать огня. Через пару
минут выскочили наспех одетые хозяин с двумя сыновьями — молодыми, но уже
вполне ловкими. У всех были перепуганные лица, хотя каждый держал в руке
увесистую палку. Увидев меня, они успокоились.
Принесли лампу. Надежда продолжала издавать испугавшие меня звуки.
Кажется, она в самом деле чихала или кашляла — ее лицо морщилось, а грудь
вздрагивала. Но главное — глаза. Они были открыты. Они даже что-то
выражали. И лишь по ним я понял, какую боль сейчас испытывает бедная
девочка — кашель рвал ее легкие.
— Оставьте лампу и уйдите, — проговорил я.
Меня послушались. Я подвинул лавку, сел, взял Надежду за руку. Она
ответила — ее пальцы немного сжались. Кашель, кажется, становился тише и
реже.
— Держись, девочка, терпи, я тебя не брошу, я тебе помогу, — бормотал я,
но сам страдал не меньше, чем она.
Я не знал, что происходит. Не знал, как с ней поступить. Была бы она
ранена или больна понятной мне хворью — я бы нашел, что делать. Этому,
слава богу, меня научили. При случае могу и роды принять, и кости
вправить. Но как помочь человеку, сотни лет пролежавшему в мягкой
заморозке? Найдите на всей Земле хоть одного специалиста, знающего это!
А ведь я должен был что-то помнить на этот счет. Раз уж научился
размораживать контейнер, значит, обязан знать, что предпринимать дальше.